НАЧАЛО: СХЕМА АТРИБУТИВНОГО ЗНАНИЯ
Обратимся к первой опубликованной статье Г.П. Щедровицкого «“Языковое мышление” и его анализ» (1957) [19], в которой появляется то, что чуть позже (в статье 1958 г.) будет названо схемой атрибутивного знания. Этой схеме, также именуемой «схемой замещения», Щедровицкий придавал поистине фундаментальное значение. Так, в конце 1960-х гг. он писал о задаваемой этой схемой действительности:
«Это первая и единственная эмпирическая реальность человеческого мира. Это – то единственное, что действительно существует в современном социальном мире; это мировой разум, дух, ноосфера и т.п. Это то, что имеет первое и непосредственное существование для людей, первую экзистенцию» [23, c.618].
В предыстории указанной работы о «языковом мышлении» лежит ситуация, сыгравшая, по словам Щедровицкого, вторую по значимости после его встречи с А.А. Зиновьевым роль в становлении Московского логического кружка. Речь идет о полемических сражениях, которые вели Александр Зиновьев, Борис Грушин и Георгий Щедровицкий на Московском совещании по логике 1953/1954 г. и совещании «Естествознание и философия» (эти совещания были реакцией интеллектуального истеблишмента той поры на политико-идеологический кризис, обострившийся после смерти Сталина). Что касается совещания по логике, то в его основу легла дискуссия между направлениями «формальной логики» В.Ф. Асмуса и «диалектической логики» В.И. Черкесова. Сохранился текст доклада Г.П. Щедровицкого «Современная наука и задачи развития логики», в котором он обвиняет оба направления в том, что они, на самом деле, не применяют подлинно «диалектический метод», не рассматривают мышление в его развитии, не отвечают на актуальные логические потребности современной науки, и вообще занимаются тем, что «никому не нужно». Придерживаясь концепции А.А. Зиновьева, Г.П. Щедровицкий выдвигает в качестве основного позитивного тезиса следующее:
«Процесс нисхождения от чувственно-конкретного к логически абстрактному и восхождение от логически-абстрактного к логически-конкретному составляет основу современного научного мышления. Только на его общей основе могут быть исследованы все частные приемы и методы абстрагирования, все законы функционирования и развития форм нашей мысли» [18, c.37].
Понятно, однако, что одного такого представления, пусть даже в сочетании с множеством «подтверждающих» примеров, еще не достаточно для построения какой-либо логики. Недостаточно уже потому, что нет базовой логической формы (подобной «пропозиции» в пропозициональной логике или «предикату» в исчислении предикатов), оперируя с которой по определенным правилам, можно было бы строить структуры (формулы), выражающие научное мышление, его развитие и функционирование. Статью от доклада отделяют три года работы семинара Логического кружка и, надо полагать, мы не слишком ошибемся, если предположим, что конструкт «языкового мышления» и соответствующая схема могут рассматриваться в качестве опорной точки поворота в развитии ММК.
Статья о «языковом мышлении» начинается следующим образом:
«Как реальность и как объект исследования мышление составляет какую-то сторону (элемент) сложного органического целого — всей общественной деятельности человека, или, если брать уже, его психической деятельности» [19, с.449].
Мышление само по себе недоступно восприятию, но оно выражается в языке, который, как писал Маркс, представляет собой «непосредственную действительность мысли». Исходя из этого, Щедровицкий считает, что нужно «уже в исходном пункте» взять единство, содержащее в себе язык и мышление в качестве сторон внешней и внутренней, соответственно, чтобы затем в результате анализа этого целого выделить мышление как таковое. Базовый постулат и здесь принадлежит марксизму: мышление отражает реальность (следовательно, языковое мышление — тоже). Однако «отражение» берется Щедровицким не просто как отношение, «созерцательно», но как функция, реализуемая на определенном материале, то есть в языке (упоминаются, но остаются за рамками анализа еще две функции языка: коммуникативная и экспрессивная):
«…Чтобы исследовать функцию отражения языка, мы должны исследовать те связи, в которых существует язык и которые делают его отражением. Это будет переход от собственно языка к чему-то другому, к какому-то новому структурному предмету исследования, к связи языкового отражения» (там же, с. 460).
Указанный «структурный предмет» (именуемый далее «знаковой системой») представляется как связка двух деятельностей: знаковой (языковой) и предметно-практической; вторая «отражается» в первой посредством «значений» знаков. В рисуемой при этом «фигуре»: объективное содержание — (чувственное значение) — знак (1) — под «объективным содержанием» понимаются «реальные предметы и их стороны».
Следующий ход состоит в том, чтобы различать мышление как «образ определенного объективного содержания», то есть как знание (данное в предложениях вида «Кислота содержит водород»), и как «процесс или деятельность получения этого образа». Применительно к (1) это означает, пишет Щедровицкий, что мы будем «анализировать указанную взаимосвязь» двояко, рассматривая:
а) «логическую структуру этой знаковой системы»,
б) «как получилась эта знаковая система, в результате каких процессов или действий мышления».
Таким образом, мы видим в данной схеме «языкового мышления» такие элементы: «объективное содержание», «связь-значение» и «знаки». Связь-значение трактуется пока что как связь «отражения»; что касается «замещения» — это слово появляется во второй опубликованной (совместно с Н.Г. Алексеевым) работе «О возможных путях исследования мышления как деятельности» (1957) [20][17]. А где же «знаковая форма»? Оказывается, что «знаки» — это и есть «знаковая форма» (подобно тому, как предметы или их стороны суть «объективное содержание»). Выражение «знаковая форма» возникает в тот момент, когда автор переходит к критике формальной логики: «Выделение и исследование логической структуры знания как такового и процессов познания как таковых предполагает выработку особых абстракций… Это позволит исследовать мышление в его собственной специфике независимо от особенностей языковой формы его выражений. Существующие в настоящее время понятия так называемой формальной логики не могут обеспечить такого исследования, так как по своему содержанию еще не отдифференцировались от понятий языковых форм» (курсив мой — В.Н.) [19, с. 462].
Дальнейший анализ идеального объекта «языкового мышления» приводит Щедровицкого к предположению, что «мышление представляет собой особую деятельность (с образами объектов природы), отличную от деятельности чувственного отражения» (там же, с.463). В заключение статьи ставится задача разработки обобщенной теории «языковой деятельности», на основе которой можно будет построить «теорию “рациональной языковой системы”, наиболее приспособленной к процессам отражения и коммуникации», то есть, по сути, решить инженерную задачу оптимизации языка.
Итак, согласно нашей реконструкции в данном случае берутся и применяются два представления о мышлении. Один раз берется представление о мышлении как о связке двух деятельностей. Одна из этих деятельностей «отражается» в другой, или, что суть то же (по мнению Щедровицкого), ее объекты «замещаются» объектами другой. Второе представление о мышлении берется из логики. В нем различаются форма и содержание мышления как дискурса или знания, и отношение между ними таково: содержание выражается в форме. Оба представления очевидно дефициентны относительно реальности мышления. В первом случае перед нами семиотическое представление о денотации «объект — знак», и никакой специфики мышления, отличающей его от семиозиса, мы при этом не получаем. Что касается логического представления, то логике (традиционной и формальной), как известно, предметное содержание совершенно безразлично, ей интересна только его «значимость» (например, в двузначной логике — истинность или ложность)[18]. В этой ситуации двух дефициентных представлений происходит нечто, что можно трактовать как проецирование одного представления на другое: «выражение» объединяется с «замещением», «объект» — с «содержанием», «знак» — с «формой». И получается «схема атрибутивного знания».
Правомерно ли такое объединение, по сути – склеивание, разных представлений?.. Вспомним, что в классическом понимании категориальной пары «форма — содержание» содержание выражается в форме, но не «отражается» и, тем более, не «замещается». Откуда же у Г.П. Щедровицкого такая нетрадиционная трактовка отношения данных категорий?
В статье «Принцип “параллелизма формы и содержания мышления” и его значение для традиционных логических и психологических исследований» (1960) Щедровицкий, начиная с вроде бы уже доказанной в предыдущих публикациях «как бы двухплоскостной фигуры»: обозначаемое — (связь-значение) — обозначающее (2), пишет, что, поскольку знаки в мышлении «замещают» предметы, то для описания мышления можно применить категорию «форма — содержание» в том ее понимании, которое дал Маркс в «Капитале».
«Согласно этому пониманию замещаемый элемент подобной структуры (…он слева) может быть определен как содержание, а замещающий (…справа) — как форма. Применяя эти определения к фигуре [здесь – (2)], изображающей языковое мышление, мы приведем ее к виду: объективное содержание — (связь-значение) — знаковая форма» [22, c.2].
Что ж, обратимся к Марксу, в указанный раздел «Капитала» (глава I, «Товар»). Практически сразу же мы наталкиваемся на прием «двойного представления»: Маркс, поставив задачу выяснить «тайну стоимости», берет два представления этого Х (стоимости): представление о потребительной стоимости и представление о меновой стоимости (или просто стоимости), – и строит свой анализ на основе оперирования этими представлениями. Маркс различает «два полюса выражения стоимости»: «относительную форму стоимости» и «эквивалентную форму».
«Холст выражает свою стоимость в сюртуке, сюртук служит материалом для этого выражения стоимости. Первый товар играет активную, второй пассивную роль. Стоимость первого товара представлена как относительная стоимость, или он находится в относительной форме стоимости. Второй товар функционирует как эквивалент, или находится в эквивалентной форме» [10, т.7, с.48].
Заметим, что выражается здесь стоимость. Холст как таковой, или какие-то его «объективные» (потребительные) свойства в сюртуке не выражаются, сюртук не обозначает холста — хотя можно сказать, что холст «замещается», то есть обменивается на сюртук. Содержание относительной формы стоимости, по Марксу, — это «человеческий труд вообще». Отношение обмена устанавливает эквивалентность холста и сюртука по их стоимости, а это значит, утверждает Маркс, что оба они состоят из «того же самого труда». То есть «застывший» в предметной форме товара А труд в отношении обмена товара А на В получает форму стоимости, которая отражается в товаре В «как в зеркале»[19]. Иными словами, товары А и В — тождественны по затраченному на их производство (абстрактному) человеческому труду, который как содержание выражается в их стоимости как в форме; эта стоимость может иметь то или иное (А или В) материальное воплощение. Что именно, А или В, будет иметь «относительную стоимость», а что — «эквивалентную», зависит исключительно от «направления» обмена (то есть за кого мы в нашем анализе «играем»: за того, кто имеет А, или за того, кто имеет В).
Возвращаясь к схеме атрибутивного знания, спросим: означает ли она, что предметно-практическая и знаковая деятельности тождественны по содержанию в них «человеческой деятельности вообще»?.. Или – иначе по форме, но то же самое, по сути – может ли познавательная деятельность рассматриваться как обмен?.. Скорее нет, чем да. Это «нет» выражено в специфической асимметрии связи-значения: объект замещается знаком (поскольку происходит смена рода деятельности), а знак всего лишь относится к объекту. Но если дело идет не об отношении обмена, то о каком?..
Маркс никогда не скрывал, что пользовался методом диалектики Гегеля (как он его понимал); известно также, что Маркс «перевернул» гегелевскую систему. В том, что касается политической экономии, этот «переворот» имел, среди прочего, следующий, довольно любопытный результат. Рассматривая (в «Экономических рукописях 1857 – 1858 годов») производство, распределение, обмен и потребление диалектически, то есть таким способом, что производство оказывается в то же время и потреблением, и наоборот; что обмен – это также производство и т.п., Маркс пишет в качестве некоторого резюме:
«Результат, к которому мы пришли, заключается не в том, что производство, распределение, обмен и потребление идентичны, а в том, что все они образуют собой части единого целого, различия внутри единства. Производство господствует как над самим собой, если его брать в противопоставлении к другим моментам, так и над этими другими моментами. С него каждый раз процесс начинается снова. Что обмен и потребление не могут иметь господствующего значения – это ясно само собой. То же самое относится к распределению… Определенное производство обусловливает, таким образом, определенное потребление, определенное распределение, определенный обмен и определенные отношения этих различных моментов друг к другу» (курсив мой. – В.Н.) [10, т.4, с.123] .
Короче говоря, Маркс полагает, что во всех случаях «производство есть действительно исходный пункт, а потому также и господствующий момент» (там же, с.118). Следовательно, в обмене одного товара на другой, поскольку за каждой из сторон обмена стоит производитель, а сам обмен симметричен (эквивалентен), – господство одного из них над другим есть не более чем фикция. А если симметрия (эквивалентность, параллелизм) отсутствует?..
Гегельянское «подсознание» Маркса проступает, например, в следующем выразительном пассаже:
«Несмотря на то, что сюртук выступает застегнутым на все пуговицы, холст узнает в нем родственную себе прекрасную душу стоимости. Но сюртук не может представлять стоимости в глазах холста без того, чтобы для последнего стоимость не приняла формы сюртука. Так индивидуум А не может относиться к индивидууму В как к его величеству без того, чтобы для А величество как таковое не приняло телесного вида В, – потому-то присущие величеству черты лица, волосы и многое другое меняются с каждой сменой властителя страны» [10, т.7, c.51].
Нетрудно догадаться, что своего рода прообразом, архетипом отношений обмена у Маркса служит гегелевская диалектика господства и рабства. Согласно анализу Гегеля, сознание в одном из моментов своего диалектического развития раздваивается на «господина» и «раба»; при этом в качестве господина оно «имеет свою истину в рабе», а в качестве раба оно «имеет свою истину в воле господина и служении ему».
Не следует ли отсюда, что в схеме атрибутивного знания с ее разделением и противопоставлением объективного содержания и знаковой формы, с «интенциональными» отношениями замещения и отнесения между ними, мы имеем дело с той же самой, хотя и переряженной почти до неузнаваемости, диалектикой власти?.. По крайней мере, если мы вслед за Г.П. Щедровицким признаем марксистскую основу данной схемы, то не можем ответить «нет». Если же мы согласимся с марксистско-гегелевской подосновой данной схемы, то получим еще один интересный результат.
Вспомним, что мышление вводится Гегелем в «Феноменологии духа» как «свободное самосознание»[20], и оно «следовательно, негативно к отношению господства и рабства» [2, c.108] — не в том смысле, что отрицает господство и рабство, а в том, что «невозмутимо» циркулирует внутри этого отношения, сохраняя свою свободу «как на троне, так и в цепях». Следовательно, если в схеме атрибутивного знания мышление задается как движение в этой схеме, то оно оказывается «свободным» (абстрактно, в «чистой всеобщности мысли»). Иными словами, «истина» мышления обитает не в (двухуровневой) предметной плоскости знания.
Схема атрибутивного знания, противопоставляющая и соотносящая в разных «плоскостях» знаковые формы и объективное содержание, или, проще говоря, слова и вещи, представляет собой, по сути, фундаментальную топику порядка, лежащую в основе предметного мира человеческого существования. Этот порядок может быть различным, имеется культурно-историческая множественность порядка, и та или иная его определенность фиксируется властью формы (именуемой также «культурой»), на основе и в связи с которой конституируется уже власть воли, то есть власть в обычном ее понимании. Власть в обеих своих ипостасях следит за соотношением слов и вещей и пресекает все попытки присвоения права номинации кем-то, кто ею на это не уполномочен.
В деятельностной фокусировке эту топику можно увидеть и несколько иначе:
«Знак есть не что иное, как то, что соединяет операциональный аспект и устройство самого объекта. <…> Всякая знаковая форма имеет двойное содержание: во-первых — операционально-действенное, во-вторых – объектное. И она – это самое важное – обеспечивает согласованность того и другого, соразмерность действий с объектом и объекта с действием» [28, c.373].
Но ведь «соразмерность» действий с объектом — это и есть порядок par excellence, а потому не может не быть в поле власти. И поскольку это существенно, постольку оно должно получить отражение в адекватном представлении соответствующих реалий. В самом деле, что такое с точки зрения содержательно-генетической логики эмпирическое знание? В ответе на этот вопрос (см., например, [21, c.592-595]) реконструируется процесс, в ходе которого объект исследования подвергается своего рода испытанию («предметно-практическому сравнению») посредством «предмета-индикатора» и «предмета-эталона», признается в своем «свойстве» и причастности определенному «классу», получает «метку» и назначается к использованию согласно соответствующей «абстракции». Такая реконструкция вполне может рассматриваться как своеобразное пособие — как для власти, так и для ее критики.
Диспозиция политических отношений между институциональной властью и интеллигенцией находит, таким образом, в схеме атрибутивного знания специфическую эпистемологическую репрезентацию. Сама возможность этой политики основана на том, что интеллигенция владеет мышлением, которое способно рас‑предмечивать и пере‑предмечивать мир, а власть способна только удерживать существующую предметность или принуждать перейти от одной предметности к другой, которая уже должна быть ей дана в некотором идеальном представлении (проекте). Г.П. Щедровицкий, насколько мы можем судить, очень точно и ситуативно тонко чувствовал этот момент «ортогональности» мышления и деятельности (то есть социального мира). Ему всегда удавалось, до известной степени, справляться с ситуациями непростых отношений интеллектуала и власть предержащих: его не отправили в «места не столь отдаленные» (хотя место работы приходилось менять довольно часто), Кружок исправно функционировал десятки лет, выходили кое-какие статьи, а с начала 1980-х гг. партийно-хозяйственные органы стали регулярно привлекать Щедровицкого и его учеников к сотрудничеству. Примечательно, что они заказывали ему организационно-деятельностные игры (ОДИ), которые были не чем иным, как средством разрушения предметных (социокультурных) форм [32, c.293] — только в игровой, то есть как бы «несерьезной» форме.
О возможности исторического исследования (САМО) развития
Схема как инструмент сопряжения
Начало: схема атрибутивного знания
Мышление по схеме «двойного знания»
Конфигуратор методологии. Ортогональность
Никитаев В. В. Философия и власть: Георгий Щедровицкий: (Последний проект модерна) // Методология науки: статус и программы. М., 2005.- С. 125—176.
___________
Для философствующих конфликтологов
Конфликтология и конфликты