Яндекс.Метрика

Розин В.М. Второе открытое письмо методологическому сообществу

Розин В.М. Второе открытое письмо методологическому сообществу

 Второе открытое письмо методологическому сообществу 

Розин Вадим Маркович-
Розин Вадим Маркович-

I. Обсуждая первое письмо, Вадим Беляев считает неправильным противопоставление методологии и философии, а в плане, как он говорит,   переформатировании методологии, которое позволяет последней восстановить «интеллектуальное лидерство», указывает на необходимость, с одной стороны,  создания новой программы «коллективной мыследеятельности», а с другой ‒ предложить эффективный способ связи и коммуникации разошедшихся между собой сфер деятельности и мышления. «В той мере, ‒ пишет он, ‒ в какой методология при переформатировании должна выйти на уровень обсуждения своих и чужих философских оснований, она должна осознать себя как философию…«Методология» отвечает за «посткультурное» пространство универсальной совместности. Основываясь на этом разделении функций, надо утверждать: «философий» много (причем разных планов: индивидуальных и коллективных), а «методология» одна (поскольку ее функция состоит именно в создании объединяющего «интерфилософского» пространства» (Беляев В.А. Методология ММК и логика модерна).

Вопрос о связи методологии с философией непростой. Ряд методологов, например, Борис Сазонов, утверждают, что методология ‒ это не философия. Я же, что может кому-то показаться странным, согласен и с Сазоновым и с Беляевым. С одной стороны, мой анализ становления и развития мышления, показывает, что методология вышла из философии, выполняя в последней, во-первых, функцию задания и программирования новых способов мышления (Парменид, Платон, Ф.Бэкон, И.Кант, Г.П.Щедровицкий, М.Хайдеггер и др.), во-вторых, как выражается Андрей Пузырей, «терапирования мысли, исправления ее путей», т.е. анализа и конституирования сложившегося мышления на предмет его правильности и эффективности. С другой стороны, в начале ХХ столетия методология обособилась в самостоятельную интеллектуальную дисциплину в связи с двумя основными обстоятельствами: усложнением методологической работы, что потребовало разделения труда, и главное ‒ технологизацией философского мышления. Общее развитие технологии в ХХ столетии не обошло и философию; как я писал в первом письме, методология специализируется на технологическом плане мышления.

 Но Беляева можно понять и  согласиться с ним в том, что методология, кстати, подобно любой технологии, забыла из какого лона она вышла, не просто обособилась, но в значительной степени потеряла свои связи с философией. Методологи хорошо осознают свою роль в качестве социальных инженеров (отсюда такая приверженность к теории деятельности и концепции мыследеятельности) и практически не чувствуют свое философское назначение. Определяя мысль, они не знают или забыли, что это занятие ‒ традиционная работа философии, и если им предоставили в ней самостоятельный участок, то это не означает полной самостоятельности в методологическом отношении. Но не то ли самое в наше время происходит со всеми технологами и технологиями? Теперь не менее сложный вопрос о единственности методологии, поскольку она должна обеспечить условия для универсальной совместимости разных типов мышления и деятельности.

 Опять же, и да и нет. По установкам методологи, действительно, стремятся решать подобную задачу, поэтому в методологии разрабатываются  такие подходы и методы, которые позволяют в любых видах и областях интеллектуальной работы усмотреть мышление и деятельность. Но одинаковым ли способом происходит это усмотрение и затем конституирование мышления? Наблюдения показывают, что нет. Достаточно сравнить методологические школы в западной философии науки, в социологии и в ММК, чтобы с этим согласиться. Контраргумент может состоять в том, что технология одна, поскольку оценивается на эффективность. Почему же одна, не одна, так же как в настоящее время не одна социальность, определяющая технологию. Ну, а если кто-то рассматривает технологию отдельно от социальности (к сожалению, подобный подход пока превалирует), то он только увеличивает проблемы и деструкции нашего мира. Наконец, по поводу коллективной мыследеятельности.

Хотя это выражение, по-моему, ввел наш учитель, и действительно, практиковал ее на методологических семинарах и в ОДИ, сам ГП создал такое представление о деятельности, которое не допускало дальнейшего развития коллективной мыследеятельности. В его работах деятельность мыслится или как деиндивидуальное образование в марксистском понимании или осуществляется индивидом-демиургом, обладающим ясным сознанием (Декарт), не признающим сопротивление материала, способного руководить, организовывать и управлять другими (известная концепция ОРУ). Все это  было характерно для Щедровицкого и как личности. В книге «Я всегда был идеалистом» он пишет: «То чего я не мог сделать, не касалось меня как личности. Если я не мог чего-то сделать, то это означало только то, что я не могу сделать, а не то, что я такой-сякой и поэтому не могу этого сделать. Всегда существовала идея “покамест”: вот я покамест не могу этого сделать, но если поработаю, то смогу…Меня никогда не интересовал вопрос, как меня воспринимают другие, что другие по моему поводу думают. Я действовал, и у меня был свой мир».

В отличие от такого подхода коллективная мыследеятельность предполагает совершенно другую трактовку деятельности и мышления. Деятельность осуществляется не просто субъектами, а вместе с другими, причем их нужно определенным образом настроить, ориентировать. Другими словами необходимо способствовать кристаллизации нужной антропологической среды. Контексты деятельности и мышления ‒ это общение и коммуникация, а также антропологическая среда, наконец, события. Дело в том, что простое объединение методологов (дисциплинариев) и совместная работа еще не создают события коллективного мыследействия, характеризующегося синергией, эмерджентным эффектом, становлением новой мысли. Требуется кое-что дополнительно: умение выслушивать и понимать других, самостоятельная работа каждого участника над решением заявленных проблем, определенное совпадение направлений мысли и решений, умное руководство со стороны модератора, доброжелательное отношение к чужим мыслям, ощущение себя членом сообщества и одновременно самостоятельной личностью. Чтобы коллективная мыследеятельность стала возможна не только иногда в качестве очень редкого события, а на более постоянной основе, на мой взгляд, необходима другая концептуализация мышления и  деятельности. В категориях интерсубъективности, совместности, общения, событийности, синергии, интеллектуальной среды, реализации личности.      

Хотя я признаю существование разных типов и направлений методологии, тем не менее, все же стану утверждать, что направление, позиционирующее себя в рамках традиции ММК, много создало для методологии. Не побоюсь сказать, были разработаны подходы и решения, которые вошли или входят в «золотой фонд» методологии. Прежде всего, был заявлен сам методологический подход, как самостоятельный, не совпадающий с существующими подходами в философии. Было «положено», как говорил Щедровицкий, мышление в качестве реальности, которую в методологии необходимо исследовать и конституировать. И не просто заявлен методологический подход, он практически был реализован, т.е. стало понятно, что методология может существовать и развиваться в качестве самостоятельной дисциплины и интеллектуальной практики.

Не меньшее достижение ‒ разработка технологии методологической работы. Она включает в себя, с одной стороны, характерные формы коллективной мыследеятельности (методологические семинары, позднее оргдеятельностные игры), с другой ‒ характерные формы мышления. Если говорить о первой стороне, то она проявилась уже на первом этапе становления ММК. Как я старался показать на первых «Чтениях», посвященных памяти Г.П.Щедровицкого, хотя при создании схем и понятий содержательно-генетической логики представители ММК  субъективно руководствовались поиском истины и желанием понять природу мышления, однако, объективно (как это сегодня видится) решающее значение имели способы организации коллективной работы ‒ жесткая критика, рефлексия, обсуждения, совместное решение задач, а также возможность реализовать  ценностные и методологические установки основных участников (естественнонаучный подход, деятельностный подход, семиотический, исторический и др.). Практиковавшиеся в ОДИ формы коллективной работы были, конечно, значительно сложнее (работа в тематических группах, включающих оргтехников, рефлексия и сборка на общих площадках, методологическая инициация и управление со стороны руководителя игры и другие). Известно, что многие формы семинарской и оргдеятельностной работы ММК, правда, в упрощенных вариантах, широко разошлись по стране. 

Вторая сторона была не менее богатой. Укажу только на некоторые полученные здесь интеллектуальные достижения и изобретения. Это несколько форм рефлексии (собственного мышления и деятельности, форм деятельности и мышления других дисциплинариев, написанных текстов, рефлексии, способствующей развитию деятельности или разрешению проблем). Это важное искусство постановки проблем и ситуационного анализа, без которых методологическая работа немыслима. Процедуры распредмечивания и опредмечивания, включающие объективацию и оестествление. Процедуры замышления, проектирования и конструирования новых мыслительных структур. Техники построения схем и схематизации. Как я показываю в книге «Введение в схемологию: Схемы в философии, культуре, науке, проектировании», в методологии схемы выполняют роль сходную с математическим языком в естествознании и эскизами в проектировании. Кроме того, они позволяют переходить от проблем методолога к конструированию им новой реальности, открывающей возможность  обновленного понимания, видения и деятельности. В золотой фонд методологии, я уверен, войдут и многие конкретные схемы, изобретенные и опробованные в ММК, например, схема знания, многоплоскостного замещения, деятельности и мыследеятельности (акта деятельности, кооперации позиций и видов деятельности, воспроизводства, трансляции и коммуникации, шага развития, двух досок, сферы деятельности и др.). Сюда же относятся разработанные в ММК методы псевдогенетического анализа (реконструкции), двойного знания, конфигурирования и другие. Естественно, нельзя не указать и два варианта системного подхода, которые создавались в рамках теории деятельности и методологии. Думаю, в золотой фонд методологии войдет и сама история становления и развития ММК, в частности, три методологических программы (построение содержательно-генетической логики и теории мышления, разработка теории деятельности и мыследеятельности, замышление и практикование ОДИ), форм организации методологической работы, отношений с официальной наукой, эволюция идей, возникающие проблемы и способы их разрешения.

Говоря о золотом фонде методологии, я отдаю себе отчет в том, что перечисленные достижения и результаты в полном соответствии с методологическим подходом представляют собой виды технологии мышления и что за ними стоит, определяя, социальность, характерная для нашей страны второй половины двадцатого столетия. Поэтому дальнейшее использование этого сверхценного для методологии инструментария предполагает переосмысление построенных в ММК средств в плане соотнесения их с указанным типом социальности. Однако, как отмечается во многих работах, начиная с конца прошлого века, складывается новая культура и социальность. Попробую очень кратко охарактеризовать ее черты, опираясь на собственные социальные исследования последних лет, имея в виду, что понятно, мировую и российскую действительность. 

II 

Начну с того, что сегодня трудно понять, что существует на самом деле, как устроен наш мир, каким закономерностям он подчиняется. Социальная реальность по-разному истолковывается, в ней просматриваются разные быстро сменяющиеся тенденции, часто противоположные, философия и наука больше не дают однозначных объяснений происходящего. Соглашаясь со Светланой Неретиной в том, что новая социальная реальность еще не опознана, можно, тем не менее, подумать, как ее можно помыслить. Основной мегатенденцией современности можно считать дальнейшее ускоренное развитие процессов (как конструктивных, так и деструктивных), характерных для техногенной цивилизации. Именно в рамках этой тенденции идут два противоположных процесса: с одной стороны, глобализация, о чем очень много пишут, с другой, дифференциация социальных индивидуумов, о чем говорят значительно меньше, что, в свою очередь, обусловливает формирование новых форм социальности (об этом практически не пишут вообще). Переход к новым типам хозяйственной деятельности, втягивающих в свою орбиту экономику разных стран, создание новых технологий и социальных институтов (например, международных, транснациональных), формирование новых типов власти (власти знаний, информации, экономических отношений) и новой властной элиты (финансовой, промышленно-аристократической) с необходимостью (как противостояние этим тенденциям) влечет за собой и становление новой социальности, новых социальных индивидуумов.

Не является исключением и наша страна: она была втянута в процессы глобализации. В этом отношении наша судьба неотделима от западной культуры и западных (в том числе американских) идеалов потребления. На Западе Россия считается сырьевым придатком и не очень значимой, но достаточно обширной областью потребления для западного производства. Не секрет, что транснациональные корпорации, фирмы и поддерживающие их западные правительства рассматривают нас как конкурентов и поэтому заинтересованы в том, чтобы наше собственное производство постоянно сворачивалось. Они покупают российские власти, скупают через посредников наши предприятия, часто чтобы просто закрыть их, лоббируют импорт в Россию западных товаров и зависимых от запада обычных и социальных технологий, например,  стандарты управления.

Новые российские элиты, имея  мироощущение, по сути, воспроизводящее ценности прошлого, а также советской власти (партии большевиков, политбюро, КГБ), будучи предельно эгоистическими (в новом понимании, которое позволяет присваивать народную собственность и распределять в свою пользу бюджет государства), способствовали тому, что российская экономика и хозяйство стали специализироваться на добыче сырья (нефть, газ, лес, металл), многие отрасли промышленности были свернуты, товары народного потребления импортируются из-за рубежа, распределение средств и льгот происходит в пользу властных элит. Согласен, в настоящее время наша власть вроде бы спохватилась: заговорили о новой индустриализации, импортозамещении, необходимости освободиться от зависимости, однако, спрашивается, не поздно ли спохватились, возможно ли решить эти задачи при сложившейся  вертикали власти и хозяйствования, вообще, возможно ли их решить, находясь в идеологической войне со всем западным миром?

Если мы в период холодной войны не отставали сильно от запада, то почему, спрашивается, мы в настоящее время оказались в глубоком кризисе? Ну, во-первых, в социальном и хозяйственно-экономическом планах мы проиграли соревнование с западом. Во-вторых, не сумели в период перестройки и реформ найти собственный путь развития, приняв западные условия хозяйственной жизни и социальной игры. В-третьих, у нас пока так и сложились либерально-демократические институты (полноценный рынок, право, независимый суд, гарантированная реально действующими законами и судом частная собственность, парламент и прочие институты).

Зато в России расцветают всевозможные формы «социальных институций» и структур, которые, прикрываясь либеральными принципами и построениями, с одной стороны, позволяют обогащаться тонкому слою россиян (власть, чиновники, богатые люди), с другой ‒ ставят наше хозяйство на службу западной экономики, с третьей ‒ прививают нашим гражданам новые формы эгоизма, как будто в России в этой области недостаточно своих печальных традиций.

Вадим Беляев в своих книгах старается показать, что не только процессы глобализации, но и предыдущие, начиная с формирования индустриального производства, имеют общий источник, а именно становление либеральной доктрины и либерально-демократических институтов (рынок, право, парламент, всеобщие выборы и др.), естествознания как их когнитивной основы и инженерии как материального воплощения и подтверждения либерального мировоззрения.

С этим можно согласиться, с одной поправкой. Почти с самого начала либерализм, точнее его принципы использовались в двух разных контекстах, для решения практически противоположных задач. С одной стороны, в ситуациях, действительно, требующих решений либерально-демократического толка, т.е. задающих пространство сосуществования разных социальных и ценностных стратегий. С другой стороны, принципы либерализма, особенно начиная с прошлого века, использовались для прикрытия и продвижения прямо противоположных нелиберальных способов деятельности: развертывания коррупции, использования институциональных структур не по назначению, создания технологий, позволяющих преодолевать равные условия и прочее. Оказалось, что именно либерализм служит прекрасным инструментом для становления нового, более махрового эгоизма. В либеральном облачении он выглядел не как эгоизм, а наоборот, как современный гуманизм и альтруизм, хотя, по сути, это был дикий волк в овечьей шкуре. Отчасти, понятно, почему стали возможны такие превращения. Уже на заре либерализма-капитализма для него были характерны двойные стандарты (для своих граждан равенство и свобода, но не для тех, кого эксплуатировали); кроме того, характерные для второй половины XIX  и ХХ столетий экспансия либерализма за пределами своей «родины» (Англии, Франции, Германии, США) и изобретение новых технологий позволяли преодолевать «невидимые руки» рынка и других либеральных институтов.

Современный либерализм – предельно противоречие явление. Начиная с прошлого века либерально-демократические институты стали использоваться не только для поддержания рынка, но и для совершенно других целей: незаконного извлечения доходов, лоббирования, захвата рынков сбыта, подчинения своему влиянию нужных социальных субъектов и производств и пр. Предательство национальных элит, перерождение функций общественных организаций, рентостроительство  – только отдельные примеры следствий из указанных трансформаций. Современный эгоизм весьма не похож на традиционный: это не прямая эксплуатация своего ближнего, а использование в своих целях социальных структур, к тому же часто понимаемое как служение общественному благу. 

Для современного эгоизма характерно то, что его представители уверены, что они самые обычные люди, не эгоисты, а часто даже альтруисты, работающие на общее благо. Сотрудники международных корпораций, эксплуатирующих местное население, не сомневаются, что их корпорации, конечно же,  для этого населения благо, поскольку дают работу и несут цивилизацию. Российские власти, попирающие права своих граждан и берущие взятки, считают, что только так и можно управлять нашим темным населением и жадным бизнесом, что все это на пользу обществу. Как никогда прежде, относительно современности справедлива формула, что дорога в ад вымощена благими намерениями

Поэтому неудивительно, что в настоящее время либерально-демократические институты и неконтролируемый рынок подвергаются серьезной критике. Вероятно, эпоха этих ценностей и институтов завершается. Надежда Канта на механизм «невидимой руки» рынка и природы не привела к вечному миру. Напротив, мы видим, что рынок и либерально-демократические институты в ХХ столетии не помешали (а возможно, способствовали) двум мировым войнам, множеству локальных войн, современному экономическому кризису и тому состоянию социума, в котором острым проблемам не видно конца.

История показывает, что эгоизм, высвобожденный развитием культуры, социальными изобретениями и новыми технологиями (поэтому каждый раз новый), рано или поздно преодолевается именно усилиями основных социальных субъектов, действующих на социальном поле. В настоящее же время эгоизм преодолевается не способом построения либеральных институтов, что было характерно для XVII-XVIII вв., и не путем построения демократических институтов (XIX-XX вв.), а посредством давления, переговоров, расчетов и компромиссов.

Может быть, наши властные элиты и хотели бы забирать себе все, но вынуждены отдавать населению столько, сколько необходимо, чтобы оно голосовало «за» и не взбунтовалось. Анализ показывает, что конфликты основных социальных субъектов в настоящее время разрешаются путем установления баланса и противодействия разных сил. Существенную роль здесь играют: эгоистические устремления социальных субъектов, расчеты своего рода «разумного эгоизма», культурные факторы, обсуждения и умонастроения в обществе, активность и пассионарность отдельных сообществ, предпочтения и поступки личности, наконец, изобретение новых социальных технологий (союзы, компромиссы, переговоры, реформы и прочее). В результате и устанавливается то, что я называю «ведущим типом социальности», как характерной черты социальности нашего времени.

При этом, вероятно, понятно, что поскольку на разных «социальных плацдармах» действуют и конфликтуют различные социальные субъекты, установленные балансы и противодействия разных сил отражают эти уникальные ситуации и конфигурации. Другими словами, ведущий тип социальности демонстрирует множество разных уникальных конфигураций и структур. В наш динамичный век подключение к социальному взаимодействию новых субъектов или изменение социальных условий приводит к тому, что данные конфигурации и структуры неустойчивы и живут относительно ограниченное время. Это начинают понимать даже защитники либерализма.

Стоит отметить еще один важный аспект нового ведущего типа социальности, который, несомненно, нужно учитывать. В современной цивилизации многие миллионы неработающих (безработных, беженцев, больных, просто не желающих трудиться) и не меньше работающих не полный рабочий день или только эпизодически – не простое недоразумение, не досадная недоработка хорошо выстроенного здания капитализма или социализма, а постоянно действующая закономерность, значение которой, судя по всему, будет возрастать. Общество готово идти на компромисс, обеспечивая  терпимую, а иногда и вполне удовлетворительную по прежним меркам жизнь всех этих миллионов (а в перспективе, может быть, одного или двух миллиардов) в обмен на социальный мир.

Подобная ситуация стала возможной и даже необходимой в силу эффективности современных технологий и производства; в будущем развитие робототехники сделает эту проблему еще более острой. В относительно близкой перспективе для производства товаров и питания нужно будет все меньше специалистов, их с успехом заменят машины, автоматические линии и  роботы.

Однако эффективность современной техники ‒ палка о двух концах: современная технология, с одной стороны, постоянно расширяет возможности человека и общества, а с другой  ‒ столь же постоянно и эффективно работает против сложившихся социальных структур и институтов. Всего один пример ‒ относительно недавний мировой экономический кризис. Многие экономисты утверждают, что это был очередной кризис перепроизводства. Но так ли это? Ведь уже почти два десятилетия аналитики отмечали, что новые технологии, в том числе и технологии управления, способствуют наращиванию негативных последствий. Говорят о неожиданности современного кризиса, употребляют даже такую метафору «мыльные пузыри», возникшие непонятно как, сами собой. Но разве, сами собой, естественно? Разве кризису не предшествовали вполне ясные и, казалось бы, научно обоснованные шаги: либерализация экономики, определенная налоговая политика,  новые формы кредитования, кредитование рисков, перемещение проблем в другие области  вместо их разрешения и другие социально-экономические действия, которые породили монблан виртуальных денег, нарушили экономический баланс, подорвали доверие потребителя к финансовым и другим экономическим институтам. Спрашивается, что же не учли социальные теоретики? Много чего. Например, не были продуманы негативные последствия введения новых управленческих технологий и финансовых инструментов, не учли изобретательность граждан, постоянно придумывающих схемы, позволяющие жить не по средствам, не учитывалась роль критики существующей экономической системы, а также изменение сознания потребителей, вплоть до обвальных процессов почти мгновенного распространения недоверия. «Пока еще, ‒ пишет, например, патриарх современного менеджмента Питер Друкер, ‒ мало кто пользуется одновременно 25-30 карточками; но число таких потребителей быстро увеличивается. С помощью кредитных карточек их владельцы могут получить кредит и поддерживать его на уровне, порой значительно превышающем их подлинную кредитоспособность. Их совершенно не волнует высокая процентная ставка, поскольку они вовсе не собираются возвращать полученную ссуду. Они манипулируют карточками, перемещая деньги с одного счета на другой, благодаря чему выплачивают лишь очень небольшие, подчас символические проценты…это действительно новый вид денег…Сегодня нет страны, которая имела бы иммунитет от внезапных скачков валютного курса по той простой причине, что мир затоплен «виртуальными деньгами», то такими, которые не обеспечивают приемлемого сочетания прибыльности и ликвидности» (Друкер П. Ф. Задачи менеджмента в XXI веке.). К подобным технологическим изобретениям можно даже отнести и глобальное перераспределение средств.

Возникают естественные вопросы: а как же социальная справедливость, почему, одни должны трудиться, а пользуются плодами их труда другие, а также разве борьба за социальную справедливость не улучшила жизнь миллионов людей? Да, улучшила, но одновременно породила проблемы и способствовала становлению социальной реальности, где не остается место социальной справедливости в её исходном платоновском смысле ‒ как царства идеального, света, разума и порядка.  Критики современного перераспределения указывают на то, что этот процесс  развращает население, приучая его к безделию, иждивенчеству, использованию чужих средств, манипулированию законами. Характерны в этой связи высказывания премьер-министра Великобритании  Дэвида Кэмерона. Константин Ремчуков, обсуждая на «Эхо Москвы» результаты выборов в Великобритании, отмечает, что Кэмерон «совсем не заискивал с людьми. Когда речь зашла о миграции, он говорит, да, мы будем ужесточать. Почему? Потому что когда открыли свободу движения в Европе, то открыли свободу движения для рабочей силы. А не для социальных иждивенцев. Если люди по Европе шастают в поисках социальных пакетов, которые они должны получать как безработные, нам такие не нужны. Или молодежь, все говорят молодежи нужно помогать, это же электорат перспективный. Кэмерон говорит, да, будем помогать, но не будем давать пособия или не будем давать долго пособия. Потому что это унизительно и смертельно опасно, если молодой человек начинает получать пособие. Мы должны его научить, чтобы он нашел какую-то работу. Поэтому такой откровенный разговор мне кажется, британцам понравился больше, чем социальные заигрывания лейбористов». 

Изменяются и взаимоотношения между государством, обществом (а также сообществами), бизнесом и личностью в плане перераспределения социальных функций. Яркие примеры, благотворительность, некоммерческие общественные организации (НКО), волонтерское движение, фандрайзинг. Во всех этих случаях функции, которые раньше выполняло государство и его институты, берут на себя отдельные личности или сообщества, действующие исходя из собственных идеалов и представлений, а не  институциональных или организационных требований.

Опять же это стало возможным не только потому, что у людей появилось много свободного времени, приходят свободные средства, а многие граждане видят свое назначение в работе на благо общества, в помощи тем, кто нуждается, но и потому, что государство неудовлетворительно выполняет свои функции. «Современные условия, ‒ пишет З.Бауман в книге «Актуальность холокоста, ‒ делают возможным появление “изобретательного” государства, способного заменить всю систему социального и экономического контроля на политическое управление и администрирование… это время искусственного порядка и грандиозных социальных “дизайн-проектов”, время плановиков, визионеров и – в более общем плане – культивирующих нечто “садовников”, воспринимающих общество как целинную землю, которая должна культивироваться в соответствии с их планами».». Вот это проблема, так проблема: каким образом воздействовать на социальные структуры, когда они в лице государства вменяют нам нужные для властной элиты убеждения? И не должны ли наши исследования быть реалистичными, в том отношении, чтобы учитывать реальную сложность социальных явлений, включающую, в том числе, готовность людей к реформам? Не являются ли поспешные реформы, основанные на упрощенных представлениях об обществе, деструктивными? Как вообще блокировать современное мастерство тоталитарного государства и властных элит, использующего реформы и наивных реформаторов для укрепления своей власти? Может быть, вообще, как предлагает Юлия Латынина, обойтись без государства, заменив его новыми социальными сетевыми технологиями?

После второй мировой войны и победы над нацизмом казалось, что восторжествовал разум и можно обеспечить развитие, которое бы привело к лучшей и более справедливой жизни на земле. Однако в конце прошлого века социальную жизнь часто справедливо квалифицировали как «этот безумный, безумный мир».  А начало ХХI отмечены массовым терроризмом (чего стоит хотя бы 11 сентября, Аль-Каида или бойцы ИГИЛ, насилующие женщин и отрезающие перед объективами головы своих пленников), кровавыми революциями на ближнем востоке, общим падением культуры. К сожалению, не избежала последнего и наша страна. Чем как не падением общей культуры и захватом власти людьми, привыкшими мыслить идеологическими и шпионскими клише, можно объяснить тренды развития нашей экономики и повальное воровство в форме коррупции и инноваций? Ремчуков пишет на этот счет так: «Потому что каждого патриота поскреби из публичных и обязательно отскребешь государственное финансирование… И отсюда воровство. Мало того, что они получают прямым ходом деньги, при этом самые патриотические патриоты, это генералы спецслужб, вот самые крупные вещи Роскосмос. Ну, кто к Роскосмосу допущен. Это же все люди в погонах. Со спецдопуском. Чекистского толка. А все воруют…… потому что усушки, утруски, откаты, специальная профессия появилась — бюджетовыделятели за откаты. Которые ходят, лоббируют, вот этот проект будем, вот этот нет».

Кажется, что история пошла вспять, что почти во всем мире быстро побеждает варварство, насилие и лицемерие, что христианские и либерально-демократические ценности не просто переживают кризис, а вообще сходят со сцены истории. Западный мир еще держится, но долго ли сможет сопротивляться, учитывая с какой скоростью Европу завоевывают арабы, а США латиноамериканцы. И не самоубийственна ли политика Российской власти, противопоставляющей нашей стране весь западный мир?

Вероятно, лишь те социальные преобразования успешны, которые, с одной стороны, подготовлены предыдущим развитием, с другой ‒ удается изобрести социальные технологии, позволяющие эти проекты реализовать, с третьей стороны, появляются сообщества и индивиды, которые формулируют такие проекты и готовы их реализовать. Хотя большинство социальных проектов недостижимы, а другие приводят к печальным последствиям, тем не менее, без социальных преобразований (здесь Щедровицкий, действительно, прав) социальная жизнь не могла бы состояться. Но тогда приходится отвечать на такой вопрос: поскольку социальные преобразования успешны только в редких случаях, имеет ли место в истории прогресс, не технический (он, безусловно, идет), а культурный? Возрастает ли разумное поведение, становится ли жизнь более осмысленной, снижаются ли конфликты и войны,  изменяются ли к лучшему взаимоотношения людей, увеличивается ли вес гуманистических и охранительных идей и пр.? Мне ответить на эти вопросы очень трудно, учитывая, что можно привести много  весомых аргументов как «за», так и «против».   

Все же мое мнение таково. Культурный прогресс все же происходит,  он идет хоть и очень медленно за счет двух основных процессов. Во-первых, деятельности и творчества философов, ученых, художников, инженеров и других субъектов, которые озабочены этим прогрессом, т.е. работают на культуру и человека, противостоят разрушительным, нежизненным действиям других людей.  Здесь можно спросить, а что я имею в виду, говоря «работают на культуру и человека», разве не существует на этот счет противоположных мнений? Существует, но в данном случае это ситуация  нашего самоопределения. Кроме того, понятия блага, культуры, человека, правильной жизни и прочее, нужно каждый раз продумывать заново. В настоящее время мы имеет дело именно с таким случаем, требующим заново установиться в фундаментальных антропологических и социальных представлениях.  

Во-вторых, культурный прогресс происходит за счет конкуренции социумов. Хотя нацизм и советский социализм какое-то время вполне успешно существовали, все же они проиграли соревнование с западными обществами. Оказалось, что хозяйство и способы жизни людей, построенные на основе соответствующих нацистских и коммунистических проектов и мессаджей, все же несостоятельны. Например, что было характерным для  становления и функционирования нацистского государства и общества в качестве социального организма? Для внутренней среды третьего рейха ‒ создание согласованных социальных институтов, обеспечивающих решение поставленных Гитлером задач; для внешней – завоевание или уничтожение других народов. Но Гитлер не учел ни общей экономической мощи его противников, превосходящей немецкие возможности, ни быстро возрастающего сопротивления его армиям, ни слабости и античеловечности самих идей, предлагаемых нацистами миру. В результате ему не удалось реализовать свою программу, а  Германия была разгромлена, т.е. нацистский социальный организм не смог выжить в борьбе с социальными организмами СССР и Запада. В одном случае социумы, основанные на антикультурных (антиантропологических) идеях, были просто уничтожены (как например, нацистская Германия), в других ‒ они перерождались и проигрывали (как СССР).

Получается, что указанные здесь процессы дополнительны. Если социум поддерживает культуросообразные идеи, концепции и формы жизни, то он в социальной конкуренции с социумами противоположной ориентации (назовем их условно «экстремальными») имеет больше шансов на выигрыш и выживание. Соответственно, если в социуме большой потенциал культуросообразных индивидов, такой социум более жизнеспособен. В исторической перспективе такая точка зрения вполне оптимистическая, но не для отдельных стран и индивидов. Как правило, цикл жизни экстремального социума может продолжаться несколько десятилетий и больше. А этот период соизмерим с жизнью отдельного человека или поколения. Безусловно, рано или поздно экстремальные социумы сходят со сцены истории, но отдельный человек или поколение часто вынуждены жить от рождения до смерти в экстремальных социальных условиях. 

В связи с этим, вероятно, стоит различать два разных уровня социального действия – «личностный»,  относящийся к нашим собственным решениям, где мы можем в определенной  степени контролировать свои действия и их результат, и «социальный», когда речь идет о действиях и отношениях, направленных на различные социальные образования типа социальные институты, власть, общество и пр. Дело в том, что последние хотя и включают в себя наши собственные действия и действия других людей, кстати, не совпадающие с нашими, они, тем не менее, являются естественными образованиями, которые можно отнести к  социальным формам жизни или социальным организмам. У них свои процессы, траектории и циклы. Может быть, нам и хотелось бы заставить  развиваться их в желательном для нас направлении (например, чтобы уменьшался эгоизм правящих элит), однако, зависит ли это от нас,  соизмеримы ли наши силы с силами и факторами, определяющими становление и развитие этих деиндивидуальных форм жизни и социальных организмов?

Возвращаясь в начало данного раздела, где я говорил о том, что неясно, куда все идет и какой тип социальности устанавливается, рискнул бы, имея в виду методологические интересы, высказать следующую гипотезу. Проект модерна ‒ овладение природой, Просвещение, построение общества благосостояния ‒ себя исчерпал и завершается. Складывается новая культура и социальность, для которых характерны, по меньшей мере, три основные момента. Во-первых, установление нового типа социальной справедливости на основе перераспределения национального продукта (от работающих к неработающим и пр., см. выше). Во-вторых, с трудом пробивающее себе дорогу понимание, что главная социальная задача ближайших двух-трех веков ‒ изучение и овладение нашей собственной активностью и деятельностью, прежде всего мыслительной и технической, которые быстро становятся основными источниками социальных и антропологических проблем, деструкций и катастроф. В-третьих, выстраивание и реализация новых сценариев и картин построения индивидуальной жизни, где в том числе должны найти свое разрешение и проблемы взаимоотношений личности, общества и государства. Понятно, что решение всех задач, но главным образом второго круга, открывает для методологии новые, широкие перспективы и поле усилий. 

III 

Какие требования к мышлению можно извлечь из представленной картины социальности? Не отказываясь от схем деятельности, статус которых должен быть переосмыслен, со всей определенностью скажу, что онтология деятельности не может быть положена в основание методологии. Дело в том, что деятельность в качестве онтологии предполагает также идеи развития, кооперации позиций и видов деятельности, социотехнический и организационный подходы, механизмы воспроизводства. Но в настоящее время в рамках рассмотренных выше процессов реализовать эти идеи практически не представляется возможным. Тогда, что вместо деятельности? Мои исследования позволяют утверждать, что онтологией методологии может выступать целостность ‒ «распределенное целое», включающее в себя: культуру, семиотические средства и системы, схемы, деятельность, мышление, индивидов, личность, общество, институты и некоторые другие реальности. В решении конкретных методологических задач число и типы этих реальностей различаются.

Такой подход я, например, реализовал при изучении античной культуры (Розин В.М. Античная культура: Этюды-исследования). В этой работе я показал, что три основных момента способствовали формированию античной культуры – становление античной личности, активная роль общества и сообществ, появление  мышления (философии и науки). В свою очередь, они привели не только к рождению нового социального организма, содержащего две разных формы  сознания (религиозно-мифологическое и рациональное, в философии, науке, искусстве), но и формированию права. Выход на сцену общества, сообществ и личности, а также формирование мышления обусловили новые структуры власти, возникновения права и государства. Общество и личность, реализуя идеи  права,  справедливости, общего блага, свободы и равенства, пытаются (но пока безуспешно) поставить под свой контроль и управление государство. Если религия закрепляла социальную организацию в плане выбора традиции, право ‒ в плане мирного разрешения конфликтов (как писал Аристотель «предупреждение волнений среди граждан вменяется в обязанность законодателя»), то философия закрепляет социальную организацию посредством структурирования сознания мыслящей личности, задавая для нее социальную реальность и ценностные ориентиры социально значимого действия. Пока еще право реально не распространяется на власть, политика не обособилась в самостоятельную сферу, общество, хотя и осознает себя, не в состоянии поставить под свой контроль государство.      

Реализованный в этой книге метод предполагал согласованный и взаимообусловленный  анализ различный сторон того «распределенного целого», которое позволило понять природу становящейся античной личности, культуры и права. При решении других задач «методом соотносительного анализа» исследователь должен нащупать (сформировать) другое распределенное целое. В данном случае сторонами распределенного целого выступали предпосылки античной культуры, сообщества и общество, семиозис, новые социальные практики и видение, социальные институты, личность, мышление и ряд других образований. Сделаю еще один шаг.

В теории деятельности, как правило, объекты изучения мыслятся как самотождественные в духе естественнонаучного подхода. Такие объекты в методологии, конечно, имеют место, однако, основные изучаемые и конституируемые в настоящее время явления подчиняются другой логике. Для пояснения приведу два примера.

Первый, феномен платонической любви. Как я показываю в своих работах, в истории платонической любви можно реконструировать четыре основные этапа становления и существования. На первом этапе платоническая любовь создается и существует как виртуальный феномен в тексте «Пира», реальной любви соответствующей содержанию  этого текста еще нет. На втором греки, ощущающие себя личностями, начинают действовать в соответствии со схемами «Пира» и формируется реальный психосоциальный феномен платонической любви. На третьем на основе платонической концепции любви формируются варианты (типы) платонической любви: концепция Плутарха, предполагающая любовь в семье и к собственной супруге, куртуазная любовь, в центре которой стоит образ прекрасной дамы, романтическая любовь, ориентированная на новоевропейскую личность, идеализацию и сильные переживания. Складывается поле реальных, но разных вариантов платонической любви. Наконец, на четвертом этапе начинается изучения этих феноменов в рамках гуманитарной науки. Замечу, не один объект ‒ платоническая любовь, а четыре разных, причем связанных генезисом. В этом смысле необходимо рассматривать «цикл жизни» или «эволюцию» изучаемого явления.        

Второй пример, изучение холокоста. Первый этап ‒ становление и жизнь холокоста как реального феномена. По Канту это вещь в себе с бесконечными и неизвестными нам свойствами. Второй этап, послевоенный, ‒ начинается изучение холокоста и появляются разные виртуальные, заданные в исследованиях, холокосты. Третий этап ‒ постепенное переосмысление этого страшного события посредством  разных виртуальных холокостов, а также полемики в прессе и обществе (т.е. мы имеет дело уже с трансдисциплинарностью, см. например, работу З.Баумана «Актуальность холокоста», в которой обсуждается влияние на автора различных исследований холокоста и нежелание общества по-настоящему понять это явление). Формируется не дыра (Э.Морен), а скорее ризома или размытая предметность, т.е. многомерное, полифоническое, гетерогенное, разноуровненное видение и понимание холокоста. Опять, не самотождественный объект естественнонаучного познания, а цикл жизни и эволюция явления, которое одновременно изучается и конституируется.

Еще один момент я фактически рассмотрел выше, а именно необходимость реализации «средового подхода». Я утверждал, что деятельность осуществляется не просто субъектами, а вместе с другими, причем их нужно определенным образом настроить, ориентировать; необходимо способствовать кристаллизации нужной антропологической среды; контексты деятельности и мышления ‒ это общение и коммуникация, а также антропологическая среда.

Поскольку в настоящее время важно отслеживать последствия принятых решений, понимать, что получается из формируемых и сложившихся социальных образований, постольку в методологии нужно создавать такие методы и схемы, которые бы позволяли, во-первых, схватывать соответствующие изменения и последствия, во-вторых, оценивать их на предмет пользы (блага) или вреда (деструкций и проблем) для тех или иных субъектов (человека, сообщества, общества, социального института, государства). В эпистемологическом плане речь идет, с одной стороны, о сценарном подходе и анализе динамики, с другой ‒ аксиологическом анализе, но не совсем обычном. Дело в том, что современные представления о благе и вреде сами нуждаются в осмыслении и пересмотре. Поэтому оценка процессов на благо и вред предполагает одновременное обсуждение этих понятий. Аналогично, создание нужной для деятельности и мышления ментальной и антропологической среды требует обсуждения представлений о мышлении, среде, правильных способах жизни и ряде других моментов.

Буду заканчивать. Я постарался рассказать, как вижу современную ситуацию: в методологии и в социальном плане. Мне интересно, как ее видят другие методологи, мои коллеги и друзья? В каком направлении они мыслят  возобновление и обновление методологии? 

 28.04.2016 г.

____________

ДИСКУССИЯ О СИТУАЦИИ В МЕТОДОЛОГИЧЕСКОМ ДВИЖЕНИИ