Сделает ли ложь нас свободными?
От редакции.
Не так давно на страницах «Русского журнала» была опубликована статья Романа Ганжи «Лгать, чтобы оставаться верным истине: Линдон, Кант, Мюнхгаузен», посвященная «новой этике» современного человека. Сегодня мы публикуем ответ на эту статью, написанный Владимиром Никитаевым.
* * *
Всплеск протестного движения в России застал врасплох не только власть предержащих, но и экспертное сообщество в целом. Тематизация этого феномена долгое время либо не удавалась, либо, за исключением отдельных попыток пообсуждать справедливость (не слишком удачных, на мой взгляд); велась сугубо в политической плоскости. Но вот в «РЖ» появилась статья Романа Ганжи «Лгать, чтобы оставаться верным истине: Линдон, Кант, Мюнхгаузен». Вне зависимости от того, насколько Роман Ганжа в этой статье искренен или ироничен, она, пожалуй, единственная на данный момент попытка сформулировать новую этику, этику «современного человека» в эпоху протеста и чаемой горячими головами революции. Своего рода манифест.
«Если я полагаю в основание себя самого ложь, скандал и недопустимую в приличном обществе дерзость, то лишь для того, чтобы пресечь автоматизм идеологической иллюзии и всегда оставаться верным истине». (Там, где я поставил слово «ложь», у автора стоит «противоречие», но, по сути, речь идет о лжи, и только о лжи). То есть, например, если «объективная истина» состоит в том, что кого-то отлучили от пирога государственной власти, который он привык вкусно кушать, то, поскольку эта истина пропитана «обывательской пошлостью», он можем ее отринуть и выставлять себя в качестве принципиального, пламенного оппозиционера и борца с антинародным режимом. И делает он это не для того, чтобы замаскировать свои истинные мотивы, но напротив, чтобы «оставаться верным истине». Потому что из «объективной истины» ничего хорошего ни для него, ни для кого получиться не может, а вот изо лжи и противоречия может – по закону формальной логики – получиться что угодно. То есть, авось, и хорошее что-нибудь случайно стрясется… Короче говоря, лгите, и ложь сделает вас свободными.
Демонстрация новой этики проводится автором на примерах киношного Редмонда Барри, разбора небольшой статьи Иммануила Канта в «Берлинском вестнике» 1797 года, и киношном же бароне Мюнхгаузене. Работа Канта «О мнимом праве лгать из человеколюбия» занимает в статье Романа Ганжи центральное место и играет роль своего рода der vollständige Grund, обосновывающего и как бы освещающего своим светом весь манифест «новой этики». Без нее все прочее было бы всего лишь более или менее остроумным киноведческим экзерсисом на тему пушкинского «Тьмы низких истин нам дороже / Нас возвышающий обман». Поэтому разберемся прежде всего с тем, как Роман Ганжа интерпретирует текст Канта.
В статье «О мнимом праве…» Кант ведет заочную полемику с Бенджаменом Констаном, главным теоретиком французского либерализма того времени (напомню, происходит все в 1797 году). Рамкой является метафизика права и переход от нее к политике. Затрагиваются вопросы о том, как должно быть обосновано право, должно ли право следовать и подчиняться политике, или наоборот, политика должна подчиняться праву. Весьма актуально, не правда ли?
Впрочем, Роман Ганжа оставляет всё это за пределами своего анализа и выхватывает только один, хотя и весьма важный, момент, связанный с долгом говорить правду – долгом, вытекающим из категорического императива Канта. Констан публично утверждал, что «Нравственное правило, будто говорить правду есть наш долг – если его взять безусловно и в отдельности, – сделало бы невозможным никакое общество». То есть, вопрос ставится не больше, ни меньше, как о возможности существования цивилизованного общества вообще. В подтверждение своего тезиса он ссылается на пример, принадлежащий, по его словам, «одному немецкому философу», и приводит ту леденящую душу историю о вас, вашем друге и злоумышленнике, которую столь высокохудожественно пересказал Роман Ганжа (и отчасти исказил, в частности, без обиняков переименовав «злоумышленника» в «убийцу»). Кант принимает этот выпад на свой счет, хотя и признается, что не помнит, где и когда он такой пример приводил. Далее он ставит два вопроса:
1. Имеет ли человек право быть неправдивым в тех случаях, когда он не может уклониться от определенного ответа «да» или «нет» (Кант постоянно оговаривает этот момент невозможности уклониться)?
2. Не обязан ли человек в показании, к которому его несправедливо принуждают, сказать неправду, с тем, чтобы спасти себя или кого другого от угрожающего ему злодеяния?
Таким образом, условия этого мысленного эксперимента таковы, что вы не можете ни отказаться отвечать вообще («А почему это я, сударь, должен отвечать на такие Ваши вопросы?»), ни сослаться на незнание («Извините, милостивый государь, но я не знаю этого и ничем не могу Вам помочь»). Это значит, что в реальной ситуации вы можете воспользоваться любым из этих вариантов – отказаться отвечать или сказать «Не знаю», – не опровергая при этом Канта; главное, чтобы вы сами верили в истинность того, что говорите (и делаете). То есть, если вы действительно не уверены, где в момент вопроса находится ваш друг: в доме или вне его, то говорите правду: «Не знаю».
Во втором вопросе спрашивается, по сути, о том, может ли обязанность говорить правду быть чем-то обусловлена – дружбой, симпатией, или, как в заголовке статьи Канта, человеколюбием?.. Ответ Канта: нет, ничто не может и не должно принуждать человека к тому, чтобы он говорил ложь. В цитате, которую приводит Роман Ганжа, выпущена важная, фундаментальная для Канта мысль: «Ибо из права требовать от другого, чтобы он лгал для нашей выгоды, вытекало бы притязание, противоречащее всякой закономерности». Чтобы понять позицию Канта, незачем упражняться, как Роман Ганжа, в софистике субъективной/объективной истины. Достаточно задать себе вопрос: в какой ситуации вы не можете избежать определенного высказывания «да» или «нет»? Ответ: в суде. И потому, стоит только поставить эту обязанность говорить правду в зависимость от каких-то побочных – неправовых – соображений, как весь институт правосудия рассыплется, как карточный домик. Останется один шаг до согласия с практикой расстрела без суда и следствия, исходя из принципа «революционной целесообразности», один шаг до государственного террора. Что и продемонстрировала уже Французская революция 1793 года.
Вернемся, однако, к нашей умозрительной ситуации возле дома. Сама по себе она выглядит вполне экзистенциально. Как отвечает на нее Кант?
Конечно же, у Канта нет никакой «ставки на фортуну», которую приписывает ему Роман Ганжа, – зря он из немецкого профессора лепит французского бретёра. В метаплане для Канта дело идет о том, что его универсальный категорический императив пытаются опровергнуть частным примером, как бы эмпирическим случаем. На эту попытку он отвечает тем, что показывает случайность возможных эмпирических следствий из этого случая. Скажете вы правду, или солжете – ситуация может повернуться таким боком, что ваш друг будет убит. Если он будет убит, то вы будете виновны в обоих случаях, только в случае лжи будете виновны вдвойне. Причем не только в чисто моральном плане: поскольку Кант обсуждает всё в ракурсе системы права, вы будете виновны еще и перед судом (то есть втройне). Но если для вашего друга «нет разницы», то «зачем платить больше»?.. Кроме того (добавлю от себя), действительно спасти друга может только нейтрализация злоумышленника. Если даже вы его спасете в данном случае своей ложью, он может быть убит в другое время и в другом месте, быть может, еще менее подходящем для нейтрализации злоумышленника, чем вам дом. Вы просто делаете попытку снять с себя ответственность за будущее. Короче говоря, своей ложью вы если кого-то и спасаете, то только себя, любимого. Конечно, спасти себя, любимого, – это уже немало. Вот только Кант здесь совершенно не при чем.
Итак, Кант явно не подходит для оправдания «новой этики». Давайте посмотрим теперь на другие примеры, которые приводит автор. За неимением места оставим в покое заграничного Редмонда Барри, и обратимся к родному, столь любимому советскими, а затем и российскими зрителями барону фон Мюнхгаузену. Казус бравого барона – апофеоз рассуждений автора. Можно было бы спорить с ним относительно его трактовки этого персонажа. Так, мы могли бы заметить, что барон, как и другие герои, сыгранные блестящим Олегом Янковским в «сказочном» пуле его ролей (Волшебник, Свифт и Дракон), страдают, прежде всего, от своей особенности, своего метафизического одиночества и связанной с этим скуки. Только если Волшебник и Дракон пытались развеяться путем экзистенциальных (весьма жестоких) экспериментов над другими людьми, то барон ставит эксперимент на себе и своих близких… Ладно, примем трактовку Романа Ганжи.
В чем, согласно автору, проблема барона? В разрыве между «объективной» и «субъективной истиной». «Объективная истина» состоит в том, что барон – «неудавшийся подполковник и сочинитель охотничьих историй». А «субъективная» – что он… «самый правдивый человек на свете» (смех в зале). Короче говоря, перед нами хорошо известная каждому (потому-то история про барона так цепляет зрителя) ситуация разлада между объективным, с точки зрения «полиции здравого смысла», состоянием дел и неким воображаемым, желаемым. Однако это еще полбеды. Барона не устраивает, что из объективного положения дел, как некоего А, против его воли следует весьма неприятное для него В: «Ты — раб сословного колеса фортуны, игрушка в руках сильных мира сего, ряженая в поношенный офицерский мундир марионетка».
Стоп-стоп, – хочется сказать здесь Роману Ганже, – а что, барон принимает этот суд «тошнотворной бюргерской благонамеренности» над собой? Если нет, то почему придает ему такое значение? Если да, то чем тогда наш доблестный барон отличается от субтильного и страдающего комплексом неполноценности прыщавого подростка пятнадцати лет?.. Да ничем, и поведение его сплошь инфантильное.
Роман Ганжа презюмирует барону ложь как попытку подменить посылку А, с тем, чтобы изменить заключение В. Однако делает ли ложь таким образом барона Мюнхгаузена свободным? Может ли он без конца вести себя так, как ему вздумается, жить так, как ему хочется? Отнюдь. Ложь с неизбежностью приводит его к самоубийству. Сначала – к ложному, потом – к настоящему. Это же только в кино лестница никогда не заканчивается…
И уж тем более, какие у нас права требовать честности от власти, если мы сами лжем?
___________
Для философствующих конфликтологов
Конфликтология и конфликты