(Доклад и обсуждение всех трех докладов дневного заседания: Н.Алексеев, В.Сиротский, О.Генисаретский, В.Никитин) (Материалы I Методологического конгресса (20-21.03.1994 г.))
В.Г.МАРАЧА: Я поймал себя на том, что мне очень трудно будет выступить на этом съезде, потому что на всех предыдущих съездах, на которых я был, я говорил для одного человека — для Георгия Петровича. В каком смысле для одного человека? Меня мог бы не волновать весь зал, если бы зала не было — я бы приехал и делал бы доклад. А сейчас, мне очень трудно об этом говорить, вопрос, о котором я все время думал, это вопрос — в чем смысл человека, в чем смысл субъективности для мышления? В хайдеггеровской трактовке спрашивалось: в чем смысл вещи? И отвечалось, что смысл вещи открывается тогда, когда вещь исчезла и потом как бы ее можно функционально заменить, но ощущается, что все равно чего-то не достает, хотя бы, казалось, при полностью адекватной замене с рациональной точки зрения. То, чего не достает — и есть смысл.
Вот эту тему по-разному здесь обсуждали, как тему живого или как вопрос соотношения, как говорили, культурно-мыслительного содержания и социально-психологической морфологии. Это моя основная тема. Эпоха просвещения очень сильно подорвала так называемую веру в авторитеты, а на самом деле авторитет, вещь очень серьезная. Еще сейчас где-то есть профессора, у которых можно прийти и спросить: а как вот с этим быть по науке? Или где-то есть настоящие судьи, у которых можно спросить, как быть с данным казусом по закону? Был Георгий Петрович, у которого можно было спросить: а как с этим быть по методологии, по истине?
Я сам на прошлых съездах очень часто говорил о многих онтологиях, о разных таких вещах. Онтология все время была с точки зрения возможности такого вопроса — онтология по экзистенции. Когда это исчезает, то ощущение такое, что то, что остается, — это как бы мыслящее сознание, которое до мышления все время как бы не дотягивает. Оно себя с точки зрения высокого критерия судит, что оно не дотягивает. И как раз основной вопрос — что же в такой интеллектуальной ситуации делать, как дальше размышлять. И, видимо, вопрос о методе — он ведь в данном случае не случаен, то есть методология, когда она начиналась, фактически начинала с вопроса о методе: работы Зиновьева, Георгия Петровича, потом дискуссия с Ильенковым, но затем в разных программах, в логических исследованиях, в деятельностном подходе вопрос о методе как-то растворился, а теперь вновь происходит возврат к нему. По всей видимости, это связано с каким-то необходимым циклом институционализации, то есть мышление как бы воплощается в субъективности, а потом эта субъективность, как король Лир, раздает свое наследство по частям, и мышление становится бессубъектным. Как же вот эта бессубъектность образуется и за счет чего такое вот бессубъектное мышление живет? Мне кажется, что в этом основной вопрос, и моя гипотеза заключается в том, что такое вот мышление — оно живет за счет институционализации, и когда мышление воплощается в субъективности и адекватно рефлектирует себя, методологически адекватно, мы имеем дело с подходом, то есть это максимально допустимая в данном случае стадия разоформле-ния. В том случае, когда эта субъективность должна снова раствориться стать бессубъектной, когда происходит институционализация, здесь-то, на мой взгляд, адекватная рефлексия как раз должна приводить к методу, что мы имели как бы по классике, если взять эти два полюса — культурно-мыслительное содержание и социально-психологическая морфология, один из полюсов это культурно-мыслительное содержание — он брался по преимуществу как мышление организованное, и тогда, соответственно, второй полюс все время рассматривался как материал, причем организованному мышлению еще приписывалась имманентность самодвижения вот этой организационной формы. Допустим, Гегелем тот же метод определялся как форма самодвижения содержания, и в этом смысле со всяким мышлением, которое предполагает себя как организованное в этом смысле, происходит примерно то же самое. Соответственно, в данном случае материал — он не может «спросить», то есть возникает вот такая своего рода «диалектика безгласности», когда метод есть форма самодвижения содержания, то он разворачивается и на материал просто внимания не обращает, хотя материал может «пищать», «визжать», и всячески подавать голос, он на него внимания не обращает.
В религиозном сознании есть еще одна такая «щелочка»…
(Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: там нормы жесткие просматриваются через традиции…).
Да, но там есть по крайней мере одно «щелочка», которая называется «чудом», по-разному называется. В Книге Иова это очень хорошо описано: когда Иов долго кричал о своих обидах, то Бог в конце концов откликнулся и с ним заговорил… В обычном случае получается такая вот обоюдная безгласность, что ли: форма движения не слышит материал, а для материала, соответственно, нем голос формы. Как только мы сталкиваемся с этой ситуацией как бы восстановления смысла живой субъективности, для мышления, мы должны сказать, что ситуация, с которой мы имеем дело, есть какая-то многоголосица мыслящих сознаний, то есть мы имеем дело с множеством таких вот индивидуальных субстанций.
По всей видимости (я другого способа не знаю), единственный способ взятия многоголосицы — это взятие через историчность. А дальше мы должны спросить подобно тому, как Никита Глебович спросил про исследование — «а исследование чего?», мы должны спросить: а что это — история? И вроде бы гипотетический ответ такой, что история имеет институциональность. Причем не нужно это путать с институтом. «Институт» — это социологическое понятие. Это есть конструкт. А «институциональность» — философское понятие, она скорее относится к способу осознания институтом собственных оснований и способов становления института — точно так же, как Олег Игоревич говорил, что «субъективность» — это не то, что «субъект». Можно привести еще много примеров, «государственность» — это не то, что » государство» и т.д.
Петр Георгиевич, я прошу прощения, сколько у меня времени осталось?
(П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: его должно хватить на то, чтобы ваша конструкция обрела некую завершенность).
И с философской точки зрения «институциональность» — она задает локальность существования идеального для мыслящего сознания, то есть если сознание хочет быть мыслящим, то должно существовать идеальное, поскольку мы предполагаем множественность, то это идеальное должно существовать локально. Институциональность как раз задает локальное существования идеального за счет того, что она решает проблему места.
Я вынужден ограничиваться очень краткими пометками, и приведу один-единственный пример, на котором это видно.
Вообще слово «институт» — оно коренится в истории права и, по сей видимости, впервые появилось в Кодексе Юстиниана. «Институты» — это был раздел Кодекса, законов, и институты означали нормировку самого способа обучения юристов, способа восстановления субъективностью самой себя, но субъективности, не в таком вульгарном смысле, а вот именно как юридической субъективности как условия поддержания существования права, и в этом смысле юрист должен был отвечать такому условию, чтобы у него можно было спросить: а как быть по закону в данном случае? И даже более того, когда строилась Римская империя, расширяла места своего пребывания, в каждой новой, с точки зрения культурологии, ситуации возникла вот эта проблема преторского права: а как быть с едиными законами Римской империи в другом месте, и преторы относительно данного места отвечали на вопрос и давали интерпретации.
Так вот, способ восстановления субъективности, которая способна на такое, способна как бы совершить такое переворачивание и сказать, что «я есть инструмент идеи права», способ восстановления такой субъективности — это и есть институт. То есть для субъективности происходит как бы такое вот переворачивание — она превращает себя в инструмент. Словами Гегеля можно было бы сказать: субъект перешел в предикат — и тем самым снят. А субъективность переходит в бессубъективность.
Хотя если при этом брать ту лазейку в методологии, которая остается для решения таких гуманитарных проблем, и Никита Глебович на нее указал. Эта лазейка по всей видимости связана с рассмотрением непараллелизма формы и содержания мышления, на примере с институтами это совершенно очевидно. Формы права — они развиваются совершенно не параллельно тому социально-правовому содержанию, на котором это право покоится. Социальный строй может измениться, а право может остаться. Они здесь просто с очевидностью непараллельны, о при этом замещение происходит не совсем привычным для методологии образом. В стандартном рассмотрении знаков замещающее значение предметно. А в данном случае на примере с юристом, с субъективностью юриста, замещающим является неким специальным образом суждаемая ипостась. Субъект производит замещение своей собственной ипостасью и за счет этого поддерживается существование того или ого института и происходит переход в бессубъективность.
Мне бы хотелось в завершение доклада указать на одно слово, которое я тоже придумал в свое время и отразил, подобно тому как это делает Олег Игоревич. Это слово композиция. Если буквально читать слово «композиция», то это расположение. По всей видимости, если мы говорим, что институт задает локальное существование разных идей, то композиция — это, видимо, сорасположение идей во взаимной ясности друг для друга. На этом я бы ограничился.
Тут очень много вопросов возникает. Например, в чем отличие композиции от топики и целый ряд других вопросов. Во всяком случае, в качестве негативного вывода можно сказать, что в данной интеллектуальной ситуации методологическая рефлексия в собственных формах, в собственных для методологии формах — она всегда неадекватна. Поэтому нужно как минимум тройное полагание мыслящего сознания методолога. Мыслящее сознание методолога должно предполагать как минимум три очевидности. Очевидность самого себя, очевидность мира. Это то, что у Гуссерля связано с интонациональностью. И очевидность другого. Если мы очевидность другого вкладываем внутрь очевидности мира, то это декартовский случай. Это новоевропейский национализм. А если это различить, то должно получиться другое. У меня все.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: Какой у Вас был вопрос по отношению к докладу?
ИЗ ЗАЛА: Здесь прозвучало: как осознание сообществом некоторых общих оснований. Имелась в виду история. Мне хотелось бы уточнить осознание или принятие некоторых общих оснований сообществом. Для меня, например, сообщество может себя осознать как сообщество на общих основаниях. А осознать основание, видимо, невозможно, потому что они без сообщества не существуют.
В.Г.МАРАЧА: Я бы так ответил: осознать — означает принять в качестве существующего. А уже принять или нет за свое — это уже вопрос веры.
ИЗ ЗАЛА: Вы здесь не разделяете их осознание чего-то объективно существующего и принятие чего-то как существующего для данного сообщества?
В.Г.МАРАЧА: Напротив, я разделяю. Я говорю, что осознать — значит положить существующим, а принять — это вопрос веры.
ИЗ ЗАЛА: Существующим для данного сообщества. А другое сообщество может принять другие основания. И в этом плане история для каждого общества может быть своя.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: У вас разные направленности обсуждения. Вы все-таки неправильно ответили на мой вопрос. Вы по отношению к целому, а по отношению к тому, что вас заинтересовало внутри.
Н.Г.АЛЕКСЕВ: Я отношусь как бы к предыдущим нескольким докладам и думаю, что частично продолжаю, если я правильно понял некоторые интенции, которые были в выступлении Марачи.
Первое — тезис о множестве миров. А не является ли этот тезис фантомом? Я специально погрубее.
Второе — кто, когда и как выдвигал этот тезис?
П Г ЩЕДРОВИЦКИЙ: Классовая сущность этого тезиса.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Да, а как же? Поскольку она принципиальна.
И третье. Какие основания или механизмы лежат в выдвижении этого тезиса? Я опять специально порезче. Я считаю, что таких оснований может быть два.
Первое основание состоит в том, что в реальности, а в реальности у каждого только один мир, в котором мы живем. В реальности происходит определенный ущерб, чуть-чуть позже я поясню его в системе многопозиционной раскладки. В его, в которой он находится. Очень часто этот ущерб возникает, когда вместо реально действующих лиц возникают их культурные заместители. Вот этот тезис я хотел сказать, чтобы мы его проделали.
Второе — каков реальный механизм этого? Когда в системе многопозиционной раскладки, в которую включается человек и начинает коммуницировать, возникают либо пустые дырки, она не полна. Либо заполняются реально действующими лицами, и реально идущие носители — их заместители, то что при этом происходит? Возникает некоторая иллюзия возможности формального движения вне этой системы. Более того, я опять специально очень резко формулирую эти тезисы. Возникает мысль, что можно в этой ситуации начинать создавать миры действительности. И опять специально, я очень уважаю людей, которые здесь выступали, я утверждаю, что это химеры действительности. Или химерические действительные миры, поскольку они корреспонденции с реальностью не имеют. И их появляется сколько угодно. И появляется некоторая иллюзия, что эти миры можно строить формально, как ты хочешь. Я сказал.
В.Е.СИРОТСКИЙ: А откуда все эти ваши наблюдения, если нет этой корреспонденции?
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Корреспонденция с возможными мирами? А зачем мне?
В.Е.СИРОТСКИЙ: Затронута такая базовая тема. Мой вопрос прозвучал для полемики, просто извините за такую хитрость. Он заключался в очень простом. Я-то понимаю, что когда вы говорите, то хитрите. Но когда я думаю, что вы говорите правду и откровенно, то возникает неприятный формальный вопрос: откуда у вас эти суждения все и связки, если вы отказываете картинке, которая перед вами, в химеричности. Как вы можете судить, предварительно обозначив связь как химерическую?
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Правильно. Между прочим, хитрить мне незачем, — это раз.
Где я и что нахожу? Поскольку мы должны либо сказать, что реальностей как таковых нет, а только в нашей действительности, создаваемые нашим сознанием. И держаться жестко этого ответа. Либо сказать, что у нас есть реальности, и попытаться их определить.
Я утверждаю, например, и совершенно осознанно, что у меня сейчас определенная реальность есть, реальность наших 7-8 выступлений, с заявленными позициями и преддиспозициями, и в этой реальности она для меня не химерична. Эту реальность я готов обсуждать и строить свою действительность. Я могу построить одну реальность, могу — две. При этом что для меня существенно? В этих действительностях, если я не хитрю, у меня должно быть определенное отображение этой реальности. Я их еще определенным образом должен удостоверить. И я это делаю, специально резко говорю, что в этих позициях, которые в этой позиции были представлены, я вижу некоторые химеры. Причем они и в реальности есть. Как они возникают? Тогда худо-бедно, может быть, неграмотно, косноязычно я начинаю думать и излагать некоторые предпосылки, как возникают химерические действительности, и рассказываю свои посылки. Ты можешь их подвергнуть критике, доказать, что это не так. Я буду тебе благодарен, если это удастся.
В.Е.СИРОТСКИЙ: Я не могу пытаться что-то сдвинуть. Извините, я бы по-простому назвал все это неискренним. Почему? Потому что сказать…
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Слава, ну зачем мы сейчас будем так говорить? Почему ты меня обвиняешь в презумпции?
В.Е.СИРОТСКИЙ: Нет, я не вас, а ваше мнение в такую презумпцию ставлю.
Первое. Когда вы мне говорите, что реальность — это здесь собравшиеся люди, то я вам на это уже ответил в докладе, что любое сообщество, даже методологическое — это большое, рыхлое тело и почти без мозгов, предназначенное для того, чтобы человек туда приходил, когда у него ложатся спать сознание и мысль. Чтобы их не украли.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Ты меня обвиняешь в неискренности, а я тебя — в недопонимании, поскольку ты не слушаешь, что говорят. Я сказал: для меня реальностью являются здесь все сидящие, представленные в тех 7-8 выступлениях, которые я стараюсь понять. Но эти 7-8 выступлений представляют для меня эту позиционность и я относительно их вижу реальность. А не просто потому, чтобы видеть какое-то рыхлое тело. Плевать я хотел на рыхлое тело. Я вижу 7 точек, которые надо объяснить.
В.Е.СИРОТСКИЙ: Я бы задал вопрос и затем вышел из дискуссии. Вопрос такой: вы считаете корень из минус единицы реальным или нет?
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Вопрос бессмысленный. Поскольку реальной является та операция, из которой я его делаю.
ИЗ ПРЕЗИДИУМА: Я, может быть, на ваш вопрос, Никита Глебович, начинал бы отвечать не так, как Олег Игоревич. Нехимерическая позиция — чем она задается? В качестве одного из обязательных, необходимых моментов нужно отметить необходимость признания долга, или императив, я с этим согласен. Но его же указание на ситуацию постмодернизма, когда мы признаем реальность, ее индивидуальность с какими-то ориентациями и начинаем пропускать через разные культурные миры — это задает очень странную ситуацию. У нас получается, что никакой единой иерархии ценностей никакого долга нет.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Дело в том, что никакого долга нет.
ИЗ ПРЕЗИДИУМА: В данном случае мы имеем дело с очень специфическим типом ситуации. Мы не можем сказать, что она как бы вне долга, но это ситуация как бы неизвестно чем кончится. Про такие ситуации Мамардашвили вроде бы тоже как бы категорический императив выдвигал. Есть у него статья с категорическим названием: «Обязательные формы». Он там говорил, что если не знаешь, чем кончится, поступай по форме. Если брать методологическое сообщество, если происходило мероприятие качественное в хорошем смысле, там на доске могло происходить что-то одно, а если задаться вопросом происходящего внутри зала, то там совсем другое, и люди с разными ценностями. Для меня в этом проблема.
В.Е.СИРОТСКИЙ: Я просто хотел бы отнестись к выступлению коллеги Олега Игоревича. Дело в том, что оно для меня еще раз показало, что вообще дело не в том, чтобы выйти и сказать, что это постмодернизм. Это идеология смягчения или возвращение в ядро сознания, чтобы можно было лотом успокоиться. Дело не в этом. Дело в другом, как мне кажется. Я утверждаю, что все принципиально меняется. Мы начинаем догадываться, что существуют другие макросы сознания. Или, скажем так, что вообще существует метод, как это ни парадоксально. У нас часто так бывало, что создавался институт исследования проблем твердого тела, там занимались чем угодно, но не твердым телом.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: Тема доклада В.Сиротского «Метод и время» дает мне повод вспомнить сразу о нескольких метафорах методологичности и мягкой рациональности.
С одной стороны, метод, по определению Новалиса, это — ритм, то есть память во времени (когда каждая ритмически отмеченная точка процесса помнит весь процесс в целом), а с другой, метод, как говаривали древние, это — путь в пространстве, через которое пролегает движение мысли. Вспомнив далее столь же древнее поэтологическое созначение ритма и гармонии, увидим, что если ритм — это память и гармония во времени, то гармония — это память и ритм в пространстве. А поскольку память — это воспроизводимость, а ритм и гармония — упорядоченность (организованность), то сводной метафорой о методе будет упорядоченость и организованность во времени и пространстве.
Кристаллизовавшиеся вокруг идеи автопоэзиса концепции о самопорождающихся реальностях (в природе, обществе или мире мысли), об автореферентности и рефлексивности, самотрансценденции и так далее, лишь фон, на котором реализуется та или иная психопрактическая фигура автопоэзиса (с непременным для гештальпсихологии допущением о конверсии всех фонов и фигур).
Согласно концепции автопоэзиса, каждый шаг творческой, креативной деятельности есть вместе с тем и шаг личностного роста и развития. Их общей опорной точкой является та или иная идентифицированная (то есть процентированная и принятая) сознанием/волей субличность, любое персонифицируемое в психодраме воображения состояние или событие, сколь бы виртуальными они ни были. Состояния и события при этом не только принимаются, но и авторизуются, а проявляющиеся при этом жизненные миры, с их особыми пространственностями и «временностями», также оказываются неминуемо авторскими(=проектируемыми) и доступными нам в качестве персонажей предложенной воображением психодрамы (коль скоро мы принимаем их себе в удел, а они принимает нас).
Предвосхищая возможные вопросы и недоумения, скажу о том, за счет чего в логопоэтике процентируемых возможных миров сохраняется рефлексивность, представляющая в них интересы методологической рациональности. Речь идет о когнитивном картировании.
В виду авторизованности проявляемых процепцией возможных миров, задачу их картирования, то есть разметки предполагаемых для каждого персонажа «мест обитания» и «путей поведения», первоначально осуществляет тот персонаж, которому принадлежит роль «автора». Далее, в ходе коммуникативно-рефлексивной конверсии «фигура/фон», другие персонажи — пользователи — реализуют в предложенном им мире свои незавершенные и/или неначатые гештальты, свои «сквозные действия» и «сверхзадачи».
Тем самым над процессом общего для всех персонажей автопоэзиса надстраивается слой рефлексивного (взаимного, многократно-отраженного) картирования. По ходу этого процесса — посредством психических механизмом проекции и интроекции — осуществляется взаимообмен частями личности и взаимоопознание структуры символов, идентифицирующих — на данный момент — «я» каждого персонажа. В результате этой психодрамы реализуется довольно парадоксальная персональность, в которой ни одно «я» не есть ни «моея», ни «твоея», ни «егоя», но зато само картируемое пространство/время жизненного мира становится субъектом (самостью?) этого процесса, искомой или избегаемой.
Все сказанное сохраняет хоть малую методологическую значимость лишь при условии, что сознание/воля участников этого процептивного автопоэзиса удерживается в актуальном настоящем, в «здесь» и «теперь» ситуации рефлексии/коммуникации, и притом посредством непрерывного сознавания и замечивания всех ее, то есть этой ситуации, составляющих (включая актуализируемые по ходу этой психодрамы субличности). К вящей радости недоброжелателей психоанализа заметим, что для описанной психопрактики из поля зрения вновь исчезает психическое бессознательное. То, что обозначается этим термином в психоанализе всех мастей, теперь означаемо в «местах» и «путях» рефлексивно размечаемых пространств/времен. Навязчивая, плотная телесность психоанализа развоплощается и тело предстает перед наши извнутренним взором как многомерная поверхность, за которой нет ни объема, ни глубины и на которой происходят всевозможные записи/стирания (с разной катектической значимостью). Все ощущения, аффекты, акты мысли, события сознания/воли переживаются как происходящие на этих поверхностях-экранах. Все незавершенные или неначатые гештальны (как образы памяти и предожидания) возвращаются в данную актуальную ситуацию, в «здесь» и «теперь» настоятельного настоящего, где они могут быть приняты, авторизованы и взяты в работу переживания (изжиты или прожиты).
Я занял у вас столько времени для характеристики психопрактики, связанной с поэтикой возможных миров, только потому, что на её примере, может быть, наглядней чем где-либо просматривается антопологическая перспектива полирациональности.
И последнее. Вспоминая близкое мне имя Г.П.Щедровицкого, не могу не сказать о том, что он обладал редким — для нашего инфантильного времени, но столь необходимым — для методолога даром решающего, родительского слова. Я имею в виду одновременно и позицию «родителя» в триаде «ребенок-взрослый-родитель» у Э.Берна и соответствующую жанрово-стилистическую позицию, «голос» в культуре. Решающее, родительское слово произносится из позиции долга и долженствования, откуда оправданы смысле- и целеполагание, становятся внятными, ценностно-выраженными предпринимаемые ведения и поведения.
С реальностью этого решающего слова связано одно, на мой взгляд, серьезнейшее противоречие методологического проекта в целом. С одной стороны, — в силу харизмы лидера — оно, это весомое слово, привходило в методологическое «житие-бытие», разрешаясь в нем. Но с другой, встречало естественное психологическое сопротивление и многие, не исключая самого Георгия Петровича, и многажды против него погрешали «словом, делом и помышлением».
Мне кажется иногда, что если у методологии и есть будущее, то оно не может не быть связанным с классическим горизонтом европейской (да пожалуй и всякой иной) мысли и культуры. Говорю об этом, не претыкаясь ни о популярное различение классического и постклассического периодов развития философии или науки, ни о соблазны многоцветного орнамента постмодернизма. Но уж как заведено: Богу богово, а кесарю кесарево. Сколько раз мы видели — на примерах из «большой», и из собственной «малой» истории, — что как только начинается игра на понижение (чем бы она ни была мотивирована), так методология болванеет в самодовольстве или наглости, а затем рассыпается в прах. Вместо обещанной мыследеятельности, — ни тебе ни мысли, ни деятельности, одно обезьянничание у доски с мелом в реках и «пустомелки» на доске.
Одно возражение себе выскажу сам. А как же относиться к тому очевидному обстоятельству, что методология — в нашем околотке — становилась в 60-е годы, во времена второго, после 20-х годов, рождения авангарда. Не раз отмечалось наблюдателями со стороны, что методология и есть не что иное, как интеллектуальный авангард (по строю мысли, стилистике социального действия и отношению к культуре). Да, это так. Но, спросим себя, в чем состояла реальная, а не декларируемыя функция авангарда? И в искусстве, и в мышлении, благодаря нему произошло значительное расширение чувствительности к фактам иных, далеко выходящих за рамки европейской истории культур (эпох и регионов). Интервенции против классического, с его ценностями зрелости, законченности, совершенства, конечно, имели место, но ими ли определяется судьба классики в поставангардистские времена? Реальность долга, реальность права и совести этими покушениями не устраняется. Сие также невозможно, как устранение «родителя» или «сверхсознания» из состава человеческой психики: не будучи принятыми в работу индивидуации, они лишь утепляются в бессознательное и там продолжают свое действие в превращенной форме, деформируя личность, вовлекая её сначала в невротический нигилизм, а далее — в психотическую дереализацию и деперсонализацию.
В чем разрешается данность решающего слова ушедшего от нас лидера методологического движения? Вопрос непраздный, ибо свято место, как водится, пустым долго не бывает. Этической или политической рефлексией? Дозреванием методологов-переростков? Сосложением с теми или иными идеологическими доктринами или инкорпорированием во власть? Оставляю ответ на сие неудобоносимыеые вопросы открытым. И только в качестве намека напомню слова о.Павла Флоренского, сказавшего как-то, что «аскетика для меня есть синоним культуры».
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: Извини, Олег, а можно тебя вернуть ещё раз к вопросу Н. Г. Алексеева о признании реальности? По-моему, в том, что говорил Никита Глебович, был один момент, ну, если не несомненный, то, во всяком случае, требующий обсуждения. Он говорил: семь прозвучавших сегодня выступлений есть та ситуация, с которой всем нам приходится считаться и относительно которой приходится самоопределяться.
Поэтому признание реальности — это нечто большее, чем просто перенос квантора значимости с чего-то одного на что-то другое. Но дальше возникает любопытный момент, Никита Глебович обращается к Сиротскому (или к кому-то другому) и спрашивает «А для вас все это, то есть здесь и сегодня происходившее, так же реально, как и для меня?» И самое любопытное, что отрицательно ответить на этот вопрос, не уйдя из комнаты, невозможно, поскольку я знаю единственного человека, который был последовательным, сказав «нет», и вышел из зала, тем самым отказавшись участвовать в коммуникативных ситуациях и в некотором смысле совершив суицид.
В.Е.СИРОТСКИЙ: Суицид — дело богопротивное.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: Извини, но если ты выступаешь, нечто свое собственное, специализированное нам говоришь, предлагаешь темы для дискуссии, то уже этим самым ты, в той или иной степени, признаешь ситуацию реальной, может быть не первоначальной, но реальной.
И вопрос Н.Г.Алексеева к О.И.Генисаретскому я понял так, что вы, мол, можете сколько угодно разговаривать о множественности миров, но если вы вступаете в некую форму деятельности, коммуникации, взаимодействия с другими, то что-то уже признали реальным, а иначе ваше участие в этом является противоречивым.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: Ну, во-первых, множественность миров чувству реальности не помеха. В мифопоэтической прозе, например, отработана поэтика волшебной черты, суть которой можно видеть в том, что каждому сюжетному событию дается двойная мотивировка — потусторонняя, относящаяся к миру чудес и таинств, с одной стороны, и посюстореонняя, относящаяся к миру повседневности. И они — в рамках данного жанра — прекрасно уживаются друг с другом. Равно как и в живом сознании обыденные побуждения, движимые принципом реальности, также естественно уживаются с мифологическими, данными в силу архетипической процепции (если, конечно, сознание это не полностью деанимировано и имеет доступ к своим нуминозным ресурсам).
Разумеется, такого рода соображениями вопрос Н.Г.Алексеева не снимается, поскольку вопрошание его методологически концептуально, но хотя бы смягчается. Пока мне и этого достаточно.
Что же касается реализма как позиции — применительно к процентируемым возможным жизненным мирам, — то по моему усмотрению он состоит в том, чтобы наращивать жизнеспособность, жизнестойкость в открывшемся воображению, сохранять свою человеческую идентичность и рациональность, как интеллектуальную ценность, возможность дальнейшего личностного роста и развития.
Если мы не наивные реалисты (а если таковые есть в зале, пусть они поднимут руки), то нам заведомо известно, что сохранение человечности нам ничем и никем не гарантировано. Его возможность требует усилия, работы и творчества, оно и есть наша судьба и опыт.
Что касается радикального реализма, к которому я отношусь с должным почтением, то он вполне серьезен только в классическом и аскетическом вариантах, что опять-таки предполагает границу, синергию и по меньшей мере двойную мотивированность.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: Я бы отнесся к последней части выступления Олега, поскольку мне кажется, что за решающей, родительской формой стояла достаточно жесткая предпосылка о реальности. А именно, Георгий Петрович считал, что методологическая акция предельно реальна и, более того, ситуативна.
Я не знаю, хорошо это или плохо, и как конкретно удерживалась эта реальная ситуация; наверное, каждый раз перед ним стояла некоторая дистанциональная проблема, которую он решал. Но для меня это важнейший момент. И кстати, для меня поле деятельности ничего больше не иллюстрирует, оно лишь задает тип ситуации.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: В этом нет особых тайн, ибо в методологии, как во всякой традиции, имеет место «трансляция субъективности», говоря словами В.Семенцова, и трансляция способов понимания и толкования практически значимых для нее ситуаций общения-мышления-и-рефлесии. Равно как и «икономия», то есть действование по праву усмотрения.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Для меня очевидно, что между реальностью и действительностью может возникнуть большой разрыв. И это для меня составляет проблему. Да и предание выступает для меня как некоторая система формулировок, в которой возможны разрывы.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: Если вспомнить, в связи с вашими вопросами, о критической функции интеллекта, работающей с теми или иными интеллектуальными ценностями (не в смысле вынесения оценок, а в смысле заботы о их реализации), то придется сказать, что — в отношении процентируемых жизненных миров — ее задача состоит в ответе на вопрос: при каких ценностях этот вот жизненный мир реализуем, что в нем или с помощью него воссоздается и осуществляется, какие деятельности и какое мышление он нам предлагает, что для их осуществления и воссоздания от нас требует, во что обещает нам вырасти и развиться, и так далее.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Мои утверждения могут быть верными или неверными, но они приводят меня к тому, что я могу назвать методологической ценностью многопозиционной, совместной разработки и решения проблем.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: На мой взгляд, ты тоже смягчаешь свой вопрос, ведь можно сказать, что принцип многопозиционности ничем не отличается от принципа множественности миров.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: Для меня они альтернативны.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: Это просто смягчение, потому что, с одной стороны, мы смотрим на нечто с разных позицией, а с другой стороны, мы оказываемся без всякой позиции, потому и кажется, что можем переходить с одной на другую. А по большому счету, — никуда нельзя уйти, ибо либо позиция есть, либо ее нет.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Тогда я буду более резок. Отчего начинает появляться, с моей точки зрения, виртуальные или возможностные миры, которые могут обратиться в химеру? Они, во-первых, возникают из некоторого технического формализма а, во-вторых, из того, что люди на самом деле не используют возможностей многопозиционной совместной работы в своем реальном деле, а замещают ее построением разного рода деятельностных рамок.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: То, что нечто в каком то возможном мире иллюзорно, не так безнадежно. Вспомните известный пример Л.С.Выготского: висящее на вешалке пальто некто принимает за постороннего, тайком проникшего в дом человека и переживает непритворный ужас. Образ иллюзорен, но переживание вполне реально. А вот для того, чтобы научиться с иллюзорными мирами соотноситься регулярно, работать с ними, не саморазрушаясь, требуется особая психотехническая оснастка, о которой я и говорил.
И последнее. Мы все пережили период проектной и программной эйфории. Когда все начиналось в 60-е годы, то было много надежд на проектирование и программирование. Теперь же чуть ли не каждый научный сотрудник может «настрокать» чертову дюжину проектов и программ, но это не имеет ни малейшего отношения не имеет к реализму ситуации.
Н.Г.АЛЕКСЕЕВ: Дело в том, что проектирование и программирование — совершенно разные, несвязанные вещи. Я могу сказать, что проектов сейчас можно настрокать сколько угодно, программ — в смысле проектов — тоже сколько угодно, а вот программы создать не удается.
О.И.ГЕНИСАРЕТСКИЙ: Это правдоподобно и неправдоподобно. Ведь в том и состоит социальная ценность и функция методолога, что он должен уметь реалистически оценивать жизнеспособность и жизнепотребность возможного будущего именно на уровне программ, проектов и т.д. Такого рода способности у других профессиональных позиций нет, а в результате обществу предлагают под видом законов, программ и проектов «мешки без котов».
Никита Глебович, я не против методологического сообщества. Конечно, грустно расходиться из этого зала, но есть другие формы соорганизации людей, помимо сообщества, например, штрафные батальоны. Там другой способ жизни, там ты тоже чувствуешь плечо, но там другие характеристики.
В.Е.СИРОТСКИЙ. Я хотел бы заострить внимание на другом моменте. Уважаемый Олег Игоревич продолжает это поместное сознание, чисто российское. Что такое российский помещик? Это человек, который не мог жить при незамкнутых границах его поместья. И все великие произведения о помещиках начинались с того, что один помещик начинал выяснять, где границы его поместья и где начинаются границы поместья другого, что мы только что и наблюдали.
Начинается совершенно другой двайв, движение. Оно заключается в том, что есть нечто кроме поместной жизни по некоторым замкнутым местам, когда для такой жизни главное, над чем нужно было работать, чтобы каждое это место было замкнутым. Почему так, кстати говоря, важно для всех обсуждений якобы пограничных и вроде бы выходящих на мышление — слово «ситуация». Как только я услышал слово «ситуация», я понял, что сейчас будет упаковка. Что такое ситуация? Это предельная форма помещичьих земель. Хотя границы, без спора, есть, но она, ситуация, точно замкнута. Или начинается разговор о проблеме. Я не увидел и не услышал ни от одного человека из методологического сообщества, который бы определял проблему иначе, как дырку в чем-то хорошем, имеющую замкнутые границы. То есть есть кругом нечто, о границах вопроса не ставится, это как бы такая деталь, о границах лучше не спрашивать, а вот есть дырка, прожженная сигаретой, это их проблема. И вроде бы и красиво. Кондильяка сюда можно привнести, Кондильяк говорил о пустоте, о безграничности, а здесь говорится о дырках в чем-то хорошем.
И в этом смысле, я еще раз говорю, с Олегом Игоревичем я согласен, наверно, история рациональности нужна, важна и интересно, что на деле существуют разные типы сознания, которые несут разные типы рациональности. Для меня важно подчеркнуть, что если мы (шум в зале), в любом случае здесь я ставлю точку.
В.А.НИКИТИН: С моей точки зрения — это подчеркивали все предыдущие выступающие, — точку, которая определяет возможность нашего существования.
П.Г.ЩЕДРОВИЦКИЙ: Не надо так!
В.А.НИКИТИН: Вы и я будем существовать по отдельности прекрасно! (Обращается к председательствующему). Мне представляется, что жанр выступления некоторых на Конгрессе (а в одном из своих прошлых докладов я говорил, что проповеди и исповеди публичные есть признак переходного периода и формирования индивидуального сознания), говорится о том, что сейчас сообщество вошло в такой период. И с чем это связано? Здесь я поддерживаю Петра Георгиевича и говорю: это связано с этапом акцента на реализацию. Куда мы двигались? (Мы, я сейчас говорю, это тоже такая фигура речи, хотя я не принадлежал ни к первому, ни ко второму поколению методологов) двигались в процессе идеализации к созданию некоей новой формы идеального мира — двигались на единое. Как только начинается процесс реализации, начинается движение на разный материал, на разные предметные области и возникает непременный вопрос о соотнесении своего пути и целого.
Мне кажется, что история нужна сообществу для того, чтобы противостоять, отделить, замкнуть контур, понять себя как иных по отношению к другим. Эта история может и должна прежде всего ориентироваться на выделение учения или догматики. В этом смысле история должна строиться на ясных, четких основаниях. И догматика есть то условие, без которого невозможно говорить о некоторых сформировавшихся или живущих сообществах.
Но совсем другое, когда ставится вопрос о персональных траекториях движения, здесь этого быть не должно. Возможные миры — это не значит все теоретические возможные миры. Возможные миры — это те миры, которые реализационно зацеплены, и есть тот, кто свидетельствует об этих мирах. Если нет свидетелей об этом мире, этого мира нет. И в этом смысле история задает контур и границы возможных миров, и их оказывается реально очень мало. Она нам определяет те передачи и те миры, которые есть. Я могу выделить примерно три мира, к которым я прикасался. Поскольку я не буду фантазировать и строить формализмы — это будет разворачивание формальных пространств, но не миров. Это выход в ту для меня базовую категорию реализации или процесса реализации.
ИЗ ЗАЛА: Но ведь задавался вопрос про статус, а статус вопрос о множественности — вот ведь каков фон, а потом внукам рассказывает.
В.А.НИКИТИН: Вопрос идет о том, существует ли общее пространство или свидетельство, по отношению к которому можно строить программы, проекты и т.д. С моей точки зрения, в этом вопросе та проблема — методологическая и теоретическая.
______________
1-й онлайн Методологический съезд имени Г.П. Щедровицкого
Конфликтология и конфликты