16 лет своей жизни я прожил в Тропарёво-Никулино в доме серии П-44. И я бы никогда в жизни не занялся сексом со своей соседкой. Дело вовсе не в том, что она не симпатичная. О её кудрях и бёдрах можно писать стихи. Дело в том, что планировщики района решили, что людям не за чем видеться где-либо, кроме прилифтового холла. Вход в квартиру, выход из квартиры, а также вынос мусора не особенно располагают к общению.
Однако мне довелось пожить в советских экспериментальных районах, и это совсем другое ощущение. Централизованное планирование, производившее типическую среду, в редких случаях экспериментировало, искало, пробовало найти понимание человеческой телесности. Будь-то маленькая Европа в районе Аэропорта и Сокола или вывернутый наизнанку экспериментальный район Тропарёво — это был честный поиск, честные попытки ответа на вопрос «где и как человеку жить хорошо».
Платонический мистицизм подарил раннехристианской гносеологии концепт soma sema — «тело-тюрьма». Смысл его в том, что телесность человека является преградой на пути чистой духовности. Обременённый телом человек не способен целиком отдаться пребыванию в мире подлинных смыслов. Для Средневековой христианской культуры это стало прямым руководством к действию: если тело не пускает душу к Богу, то это тело необходимо подавлять, умерщвлять. Но раз так вышло, что самоубийство является грехом, то нужно идти к благодати иным путём — скрывать своё тело, не давать ему реализовывать его потребности в тепле, комфорте, пище. Планомерное выхолащивание телесности рассматривалось как движение к высшей цели.
И если посмотреть на Средневековые города, с их грязью, вонью от сливающихся на улицы нечистот, эпидемиями, людьми, не мывшимися годами, гниющими жертвами эрготизма и лепры, то становится понятно, какую цену платит среда за высокие устремления обитателей. Несмотря на высоту, стены Парижа XIV века не давали достаточной защиты от нападавших, ведь те могли взобраться на стену по сваленной за её пределами горе человеческих отходов. Повсеместный алкоголизм объяснялся просто — вода в городских колодцах была многократно вреднее пива.
Упадок Средневековых городов, по сравнению с римскими, разителен. Всего несколько веков назад строились отличные дороги, водопроводы несли чистую воду в дома и латрины. Римские многоэтажки по уровню комфорта могли бы дать фору первым «хрущёвкам». Но Рим был мало озабочен чем-то, кроме величия Рима, и совершенство римских городов было материальным воплощением совершенства Империи. Тело в римской культуре — сложное и диверсифицированное. Изучение его возможностей и потребностей, а также создание инженерных, медицинских, практических и градостроительных решений для расширения его возможностей и удовлетворения его потребностей были значительными составляющими того, чем жила Империя. Римлянин гордился своим телом и с достоинством демонстрировал его возможности, многократно усиленные величественным экзоскелетом римского города. Идея римских общественных уборных, которые по совместительству являлись общественными пространствами, в которых присевшие справить нужду граждане обсуждали политику, кажется нам, наследникам средневековой культуры тела, дикой, однако она идеально вписывается в логику тела Империи. Культ спорта, еды, множественность нормативных сексуальных практик — всё это родом оттуда же.
Несмотря на притязания СССР на имперский статус, логика, в которой жили и развивались советские города, гораздо ближе к средневековой. Советское планирование создавало пространства, которые должны были формировать определённого вида тела. Тела, необходимые для того, чтобы выступать элементами величественного механизма — рукотворного Спасителя, с пришествием которого время остановится и наступит аналог Царства Божия на Земле — коммунизм. В отличие от средневекового мистицизма, эзотерического, направленного на поиски Бога в себе, культ коммунизма подразумевал насильственное вытягивание божественного из тела человека.
Теперь очень занимательно разглядывать нормативы советского планирования, где даны точные цифры: сколько занимает места на кухне мужчина, а сколько — женщина; сколько сантиметров нужно, чтобы надеть пальто, а сколько — чтобы читать книгу, сидя на стуле. Сколько времени нужно, чтобы пройти сто метров, сколько — чтобы совершить все необходимые хозяйственно-бытовые дела. В эти сантиметры и минуты и должно было вписываться тело советского человека. А еще тело должно было быть молодым, здоровым и излучать оптимизм. Несмотря на то, что разработкой этих нормативов занимались научно-исследовательские институты, от науки о человеке здесь ничего нет. Это в чистом виде модернистское богословие, вместо проповедей и молитв говорящее языком цифр.
В результате советские города похожи на китель от школьной формы, который одновременно велик в плечах и жмёт в рукавах. Или наоборот — всё зависит от индивидуальных особенностей тела, на которое этот китель надевается. Советские города — отнюдь не удобный экзоскелет, но форма, в которую человеческому телу необходимо себя впихнуть, чтобы получить доступ к сетям: электричеству, общественному транспорту, водоснабжению. В результате, мышление о собственном теле делегируется инженеру-планировщику: какую он форму нарисует, в такую и придётся уминаться. Именно поэтому панельные кварталы населяют животастые мужчины с рыбьими глазами и бесформенные женщины в ситцевых балахонах. Они никогда не думали о своих телах, не заботились о них, не обращали на них внимания.
Люди в советских городах практически лишены возможности пребывания на улице. Почти всё, что располагается между домами, предназначено для транзита. А если так, то и внешний вид города не так важен. Внешний вид дома — тоже, ведь время хозяйственно-бытовых маршрутов чётко прописано и оно существенно меньше того времени, которое человек проводит на работе и во сне. Смотреть на город некогда, а, стало быть, этого делать и не надо.
Советские города, не подразумевавшие наличия общественных пространств и оживлённой уличной жизни, расплачиваются теперь деградацией среды и жестокостью нравов. Люди, внезапно ставшие различными, но не имеющие опыта Другого, возможного только тогда, когда ты осознаешь своё тело, оказались парализованы нечеловеческим страхом. Внезапно их среду обитания наводнили непонятные, угрожающие чудовища, каждое из которых так и норовит, если не убить и обокрасть, так точно зло посмотреть в спину.
Поведение советского тела в транзитном пространстве прилифтового холла — зажатое, настороженное, испуганное. Это пространство не предназначено для того, чтобы увидеть другого человека, завести с ним разговор. Разговор, который мог бы перерасти в какое-то более близкое и увлекательное взаимодействие. Невнятное «здрасьте» — лучшее, на что можно рассчитывать.
Лишенные высокого идеала, но еще не обученные осознанию самих себя, тела российских граждан пребывают в мучительном поиске, мучительность которого многократно усилена наследием советских городов, рассчитанных только на то, чтобы производить советских граждан. Тем интереснее в этой ситуации посмотреть на то, как экспериментальные районы влияют на качество среды и телесные возможности. Но об этом в следующий раз.
31 октября 2013