Яндекс.Метрика

Раскол в методологическом сообществе (Россия, 60-е годы)

Раскол в методологическом сообществе (Россия, 60-е годы)

Раскол в методологическом сообществе (Россия, 60-е годы)

А.Е. Левинтов

Исповедь. Письмо шестое: деятельность и сознание (витальность выбора)

В 60-е годы в кружке, который потом, много позже, стал называться ММК, Московский Методологический Кружок, а сам этот кружок перестал быть сектой избранных отщепенцев и превратился в мощное интеллектуально-социальное движение протеста и инноваций, произошел очередной раскол: собственно, вся полувековая история ММК – это история расколов, размежеваний и разногласий. В этом смысле кружок оказался точной экспериментальной моделью российского общества как демократического: здесь невозможна консолидация и единение, здесь все время происходит роение – именно поэтому Россия и разваливается под внешними ударами и требованиями демократизации, губительной для ее целостности.

Георгий Петрович Щедровицкий (1929  - 1993 гг.)
Георгий Петрович Щедровицкий (1929 — 1994 гг.)

В том расколе участвовало двое: Владимир Лефевр и все остальные, вставшие на сторону Георгия Петровича Щедровицкого.

Причина раскола заключалась в стратегическом выборе дальнейшего существования и

Владимир Александрович Лефевр (22 сентября 1936, Ленинград) — российский и американский психолог и математик, создатель концепции рефлексивных игр и «исчисляемой психофеноменологии», профессор Калифорнийского университета
Владимир Александрович Лефевр (22 сентября 1936,  российский и американский психолог и математик),

развития кружка. Лефевр настаивал на развитии идей рефлексии и рефлексивного управления – в нем жил настойчивый Наполеон и

 властитель мира.

Щедровицкий требовал изучения деятельности – в нем жил свой Наполеон и властитель дум человечества.

Строго говоря, оба максималиста в душе были диктаторами и тиранами вселенского масштаба: в меньших масштабах они, как, впрочем, и любой нормальный философ, себя не мыслили.

Несовместимость идей рефлексии и деятельности тогдашним участникам и свидетелям распри была очевидна. Рефлексия, по Лефевру, была свойством сознания, а потому имела сугубо субъектный характер. Деятельность, по мнению Щедровицкого, была по принципу безлюдна и безсубъектна.

Бывшие соратники расстались: Лефевр остался, а все остальные ушли с Щедровицким. Считать Лефевра оставшимся можно считать потому, что он остался в main stream психологии, изучающей сознание, остальные же ушли в философию, поскольку занялись деятельностью и с неизбежностью связанным с деятельностью мышлением, а мышление – категория философская, никак не психологическая.

Тот давний спор еще не кончился, но уже завершился несомненной победой Лефевра: он так и остался в глубоком презрении к  деятельности, а Щедровицкому и щедровитянам пришлось, правда, сильно исказив идеи своего оппонента, включить в теорию деятельности и системо-мыследеятельностного подхода рефлексию, причем, не в виде бантика и наворота, а включив ее в корневую систему своей теории и метода, сделав рефлексию одним из базовых понятий. Разумеется, рефлексия по Щедровицкому принципиально не совпадала с рефлексией Лефевра – это была странная, субъективированная и индивидуализированная рефлексия участника и персонажа безлюдного и безсубъектного мира деятельности и мышления.

И, естественно, встает (но никем не обсуждается, из-за боязни крупного скандала и разоблачений, а, главное, вследствие отсутствия средств обсуждения) вопрос о соотношении рефлексии сознания и мышления, и шире – соотношения сознания и мышления. Однажды, на грани 80-90-х годов, Щедровицкий попытался решить эту задачу, но быстро отступил от нее.

Итак, возможны следующие варианты этого соотнесения:

— сознание и мышление – разные и несоприкасающиеся между собой сущности

— сознание и мышление – суть одно и то же (позиция подавляющего большинства современных психологов, не без оснований мнящих себя философами уже более сотни лет)

— сознание и мышление имеют общую смысловую область (неважно, насколько она велика)

— сознание есть частный случай мышления (и даже понятно, какой – индивидуализированный и обладающий субъектностью)

— мышление есть частный случай сознания (тот самый случай, когда субъект отказывается от своей субъектности и индивидуальности, как говорил в свое время Библер – границы своего я пропадают по мере нашего погружения в культуру и, добавим от себя, деятельность, профессию, мышление и другие «безлюдные» сферы).

Не будучи ни философом, ни психологом, ни гибридом из них, называемом методологом, я могу позволить себе неаргументированный (пока), чисто ценностной выбор: мышление есть частный случай сознания. Однако эта склонность никак не освобождает меня от другого, гораздо более витального выбора, стоящего перед каждым из нас: подспудно или с очевидностью, ежеминутно или в редких и горестных озарениях.

Речь идет о выборе между рефлексией и деятельностью, о выборе, имеющем в ММК полувековую историю приверженностей и предательств.

Сознание, по Лефевру, выполняет в качестве своей важнейшей функции нравственный, этический выбор между Добром и злом. Эта способность нашего сознания выделяет нас в кругу других форм жизни и жизней, для которых выбор между Добром и злом существует, но не является витальным и ведущим. Если Достоевский выдвинул максиму «граница между Добром и злом проходит через человека», то Лефевр математически доказал, что эта граница асимметрична, и эта асимметрия рассекает наше сознание: мы на 0.62 привержены Добру и лишь на 0.38 – злу (именно поэтому я всегда пишу первое с заглавной буквы, а второе с прописной).

Сознание, следовательно, в значительной, в основной своей части является совестью (в английском языке эта синонимия выражена в еще более явном виде, чем в русском: consciousness – сознание, conscience – совесть, фонетически эти слова практически неразличимы, само же conscience буквально означает именно «сознание»).

Сознание и прежде всего совесть настолько важны для нас, что существует (и горячо мною разделяется) гипотеза антропогенеза, построенная на идее и цепочке доказательств: человек произошел от совести, которая позволила безнадежному виду предгоминидов, обреченному законами эволюции на вымирание вследствие ожесточенной внутривидовой борьбы, обрести новую социальную организацию, которой мы придерживаемся до сих пор.

Если сознание присуще всему живому, в той или иной мере и степени, то мышление – сугубо человеческая прерогатива. Но даже, если мы останемся только в тисках и рамках сознания, остается вопрос: мы – часть природы или противостоим ей? Ведь совести сделала нас людьми вопреки природе и эволюции.

И это ощущение непричастности природе не покидает нас, каждого из нас, особенно тех, кто молится на идею включения человека в круг природы – именно потому, что молится. Призывая нас к единению с природой все эти рерихнутые, рериховатые и позеленевшие на экологии своими призывами говорят: да, вы – не часть природы, но станьте ею.

И мы сами чувствуем себя достаточно уютно в лоне природы, но от чего мы все время рвемся из этой колыбели?

Но это далеко не единственное наше терзание.

Живя в сознании и совести, мы успокаиваемся в найденном нами или данном нам Боге, не как опоре обороны, а как в том, что делает нашу жизнь нравственно оправданной. И нам не хочется покидать это этическое убежище. Мы готовы терзаться муками совести во имя нравственной осмысленности своей жизни.

Но не меньшей притягательной силой для нас обладает наша включенность в деятельность, в любую деятельность, но, прежде всего, в профессионально окрашенную. Мы цепляемся за свою профессию и работу с той же неистовостью, с какой держимся за символы своей веры. И, попав в бездеятельностное пространство из-за болезни, увечья или по старости, быстро хиреем и теряем человеческий облик, превращаемся в слабо вьющиеся растения.

Иногда перед нами встает мучительный выбор между своей профессией и совестью.

Этот кризис пережили многие интеллектуалы, обнаружившие, что всю свою профессиональную жизнь отдали коммунистическому Молоху или Молоху индустриального истребления природы, или обоим Молохам разом.  

  И именно об этом раздрае как витальном выборе я и говорю: о нашем шараханьи то в собственную профессию (или профессии – у кого как складывается) как деятельное оправдание своей жизни, то в сознание и совесть как нравственное оправдание.

И мы оправдываемся не перед другими и даже не перед Богом: мы оправдываемся между самими собой, навек двуличными и двуязычными и такими нецельными, несовершенными, незаконченными.

 Источник 

 ______

ДЛЯ ФИЛОСОФСТВУЮЩИХ КОНФЛИКТОЛОГОВ

Конфликтология и конфликты