Идеалист, или Что значит быть методологом?
Как можно понять автобиографический текст? Что можно понять в автобиографии другого человека и через неё?..
Герменевтика текста советует: следует реконструировать ситуацию создания текста, вопрос, на который он отвечает, рамку, в которой разворачивается… На какой вопрос отвечает автор автобиографии? «Как прошла моя жизнь?» В каком, кстати, смысле «прошла», если я еще жив и не собираюсь умирать? Тогда, быть может, «Как я стал таким, каков я есть в данный момент?»…
Но каков я есть в данный момент? Какой — для кого? Скорее всего, для разных людей — разный, и необходима спецификация того отношения, в рамках которого я могу быть квалифицирован как «такой-то». Если брать такую форму самоотчета, как исповедь, то отношение здесь заранее, четко и однозначно задано: это отношение между человеком и Богом. В случае ведения личного дневника дело касается, надо полагать, моего отношения к самому себе. А в случае автобиографического рассказа под магнитофон?.. В общем, каков — в каком отношении?
Идет ли в автобиографическом рассказе дело о том, чтобы понять самого себя? Наверное, да (а что мог бы означать тут ответ «нет»?). Но «понять» — в каком смысле? Если в онтологическом, то, согласно Хайдеггеру, надо полагать, что поскольку я живу (более или менее успешно) и сохраняю свою идентичность (для себя), постольку я уже и заведомо себя понимаю. Следовательно, «понять» — в значении «истолковать», «растолковать» себя себе и другим. Толкование же предполагает определенную «сверхзадачу» или, если угодно, рамку. Иногда — как в случае «Исповеди» Августина — она (сверхзадача) прямо формулируется в самом тексте, чаще же требуется ее реконструировать. В данном случае, можем ли мы ответить, какую сверхзадачу решает Г.П. Щедровицкий своим рассказом о себе?..
Наконец (или даже прежде всего), к автобиографическому нарративу можно подойти «оргдеятельностно» и спросить о способе и средствах его продуцирования (предопределяющих, в известном смысле, результат и возможности его использования).
На первый взгляд, автобиография — это рефлексия над целым своей собственной жизни, насколько она, жизнь, может рассматриваться как целое к моменту (ситуации) рефлексии 2. Рефлексия вообще предполагает и требует проведение границы, разотождествление с ситуацией и самим собой в этой ситуации; следовательно, в случае автобиографической рефлексии — разотождествление с целым своей жизни. Можно сказать и чуть иначе: рефлексия, по понятию, включает в себя самоописание и самоанализ — только место и роль этих элементов в целом рефлексии могут быть различными, в зависимости от характера рефлектируемой ситуации и целей рефлексии. В том, что касается автобиографии, очевидно, это место должно быть центральным, а роль — главной. Следовательно, автобиографическая рефлексия должна непременно включать в себя и рефлексию самой ситуации рефлексии, в качестве определенного участка, плацдарма внутри рефлектируемой ситуации всей своей жизни. Однако нередко (как и в данном случае) этой ситуации в самом тексте рефлексии не уделяется практически никакого внимания3. Нарратив организуется таким образом, как будто сама ситуация повествования лежит вне жизненного пути, а сам рассказчик — вне самого себя, неизвестно где, точнее — нигде или, если все-таки возникает необходимость себя позиционировать, на границе своей жизни.
Должны ли мы полагать, в таком случае, что автор идентичен своему герою, то есть, что субъект высказывания — тот же, что и субъект высказанного?.. Нет, поскольку тогда автобиографический текст оказался бы тождествен самой жизни, а его автор был бы самосознанием, по Аристотелю (когда «видящий знает, что он видит, а идущий — что он идет» и т.п.). Значит, если держаться гипотезы о рефлексии как механизме автобиографического нарратива, то остается, вроде бы, одна возможность, именно, что сам автор выступает в функции рамки, в функции «другого-сознания-в-себе-самом», в функции своей собственной смерти 4.
Спрашивается, однако, для чего живой человек принимает на себя функции своей смерти? Не забавы же ради?..
Видимо, есть некое целое, содержащее эту «терминализацию» в качестве одной из своих частей, этапов или операций, и оправдывающее её. Причем, содержащее явно не как завершающую операцию; скорее, как подготовительную.
«Умерщвление», т.е. радикальное ограничение возможностей быть иным, самопроизвольно принять другую форму, чем та, которая будет наложена в соответствии с замыслом (проектом), — это стандартная и непременная технологическая операция техники. Потому напрашивается вывод, что в автобиографическом нарративе мы имеем дело не только и не столько с рефлексией — исследовательской, вообще говоря, процедурой, открывающей возможности, — но с конструированием, с инженерным, т.е. искусственно-естественным, результатом. «Естественная» компонента здесь определяется не только как «био», как собственно реальность жизни человека, но и, как бы с другой стороны, культурой, т.е. «законами жанра» автобиографии, формируя в результате гомологию «законов механики» в отношении содержания и структуры автобиографического нарратива5. «Искусственная» — задается, очевидно, той самой, упоминавшейся уже, сверхзадачей.
Таким образом, если автобиография — это своего рода инженерная конструкция, или, если угодно, «произведение искусства» (тогда «искусство» надо понимать в значении «технэ»)6, то главным — в исследовательской перспективе — опять-таки становится вопрос о «сверхзадаче», или, теперь, о назначении: для чего это сделано? Не для того же, чтобы просто рассказать о своих родных, своем детстве и т.д. — ведь это, как мы определили, суть Е-компонента, а инженерная конструкция создается не для того, чтобы тупо повторять природу? Нас интересует И-компонента. Причем она — если автор рассчитывает на то, что его конструкция будет эффективно функционировать (для этого, как минимум, нужен спрос…) — не может быть сугубо индивидуальной, уникальной, но должна быть в некотором роде (в плане культуры) типовой. Но если содержание и структура текста — «естественны» (хотя и отобраны), то И-компоненту, очевидно, надо искать на метауровне, т.е. она реализуется как метанарратив, как структура, «нарисованная» на структуре «естественного» описания жизни. Так, Августин, задавшись целью «славословить Бога», реализует на материале описания своей жизни типовой (уже в его время) метанарратив обращения в веру.
Вообще, «обращение» можно рассматривать как своего рода канонический метанарратив для любой культурно позиционируемой автобиографии человека «с духовным складом личности» (религиозного подвижника, философа и, в меньшей степени, ученого). «Обращение», в типичном случае, выступает как открытие таким человеком «другого мира», мира идеального содержания, и трактуется как «второе рождение» (рождение в идеальный мир). Автобиография Г.П. Щедровицкого «Я всегда был идеалистом…», с этой точки зрения оказывается своего рода парадоксом. Поскольку, если принять как истину вынесенные издателями в эпиграф к книге слова, что он всегда был идеалистом, что для него всегда «теории, теоретические принципы существовали как первая и подлинная реальность»7, то в чем же состояло его «обращение», что легло в основу его личности?
Ответ, который логически здесь напрашивается, выходит такой: это — провалы в реальный мир, в социальную жизнь.
Действительно, едва ли не весь событийный ряд здесь суть ситуации такого вот «социального провала», проявления главным героем своего рода асоциальности; причем и сам автор интерпретирует и квалифицирует их (на момент рассказа, по крайней мере) в таком же духе8. До поры, до времени эта асоциальность компенсировалась для него (проходила без последствий и почти безболезненно) социальным статусом его семьи, прежде всего, конечно, должностным положением его отца, Петра Георгиевича (и Г.П.[Щедровицкий] неоднократно об этом говорит). Рискну предположить поэтому, что событием, сыгравшим главную роль в «обращении» (гомологичным «сцене в саду» Августина), стала ситуация, в ходе которой его отец, отстаивающий свои идеальные принципы, был подвергнут репрессиям, хотя и в довольно мягкой по тем временам форме (он был уволен с должности и фактически лишен возможности работать в своей отрасли). Все перипетии этой ситуации активно обсуждались в семье и, можно сказать, что сам Г.П. переживал ее почти как непосредственный участник. Особенно, что касается разговора его отца с секретарем ЦК КПСС Кузнецовым9.
«Я извлек из истории отца, — говорит Георгий Петрович, — два принципа, которые и проверял дальше на своей жизни.
Первый принцип: нельзя быть частичным производителем, надо искать такую область деятельности, где возможно быть целостным и все, что необходимо для работы, для творчества, для деятельного существования, всегда может быть унесено с собой. Короче говоря, я понял, что существование человека как действующей личности не должно быть связано с местом, с должностью, которую этот человек занимает. Чтобы быть личностью, надо быть свободным. Это я понял очень четко… И чем дальше двигалась жизнь, тем больше я в этой идее укреплялся.
И второе, что я понял тогда: вступая в борьбу, надо всегда предельно четко и до конца рассчитывать все возможные альтернативы и четко определять те границы, до которых ты способен или хочешь идти. Я понял, что всякого рода непоследовательность сохраняет человеку жизнь, но лишает его самодостаточности и разрушает его личность.
Наконец, в третьих, — наверное, надо все-таки говорить о трех принципах, а не о двух, — я тогда очень хорошо прочувствовал и продумал ситуацию разговора отца с Кузнецовым. Я понял: что бы и когда бы со мной ни происходило, я никогда не буду обращаться за помощью к людям вышестоящим… ради собственного спасения или утверждения какой-то истины, ибо эта истина не существует для людей определенного социального круга». (сс.232-233)
…Мой интерес давно и устойчиво привязан к размышлениям о том, что такое методология и кто такой методолог. Ответ, который мне удается извлечь из данной автобиографии (незаконченной…), получается примерно такой: методолог, по образцу Г.П., — это тот, кто изначально («всегда уже») пребывает в идеальном, в идеальной действительности. В отличие от философа, движущегося, «восходящего» от той или иной экзистенциальной ситуации в мир идеального, концептуализирующего и тем самым идеализирующего окружающую его реальную действительность, методолог движется в обратном направлении, в направлении низведения идеального в повседневность, т.е. в направлении реализации. Методологические тексты суть машины реализации; в своей «научной» части (статьи) — описание этих машин10. Проблема способности самостоятельно (личностью или группой единомышленников) реализовать любое, в принципе, идеальное содержание — а значит, проблема свободы — главная и определяющая проблема методологии.
____
1. Г.П. Щедровицкий. «Я всегда был идеалистом…». М., 2001. — стр. 233. Отрывок из этой книги опубликован на сайте.
2. А как иначе, без такой предпосылки, возможен согласованный отбор событий и выстраивание определенной «истории», будучи в той или иной степени уверенным, что получилась адекватная репрезентация жизненного пути?
3. Это можно рассматривать как проявление известной вторичности автобиографического рассказа — первичными были истории (мифы) о богах и героях.
4. См. В.В. Никитаев. Герменевтика смерти (zip-file). «Кентавр», 21, 1999.
5. Имеется в виду необходимость рассказать о своих родителях, братьях и сестрах, последовательно продвигаться в своем рассказе от детства к юности и т.д., говорить о своих учителях и т.п.
6. Автобиография, таким образом, не может быть «естественной» — в том смысле, например, в котором говорят о «естественном поведении » («Он ведет себя так естественно!»). Дело здесь не в степени искренности, но в самой логике позиции. Обратимся, например, к исповеди. Разве можно быть более честным, чем в том случае, когда лгать абсолютно бессмысленно — то есть перед Всеведающим?.. Тем не менее, процедура исповеди предусматривает вопросы священника. Только ли для того, чтобы кающийся не забыл упомянуть обо всех своих грехах? А может быть и для того, чтобы не допустить создания конструкции, в которой сам Бог окажется лишь одним из элементов?.. Задавая вопросы исповедник смещает прихожанина из позиции автора исповеди-рассказа, позиции активной (и творческой), в активно-пассивную позицию покаяния и, затем, в полностью пассивную позицию принятия решения, выносимого им, священником, от имени Бога.
7. Отсюда, между прочим, следует и нечто вроде «методологом нельзя стать, методологом надо родиться». То есть, если человек к моменту встречи с методологией еще не родился в мире идей, если он не мучается проблемой реализации некоторого идеального содержания в своей жизни, то методология, скорее всего, останется для него чем-то темным, странным, вычурным, нелепым и т.п..
8. Например: «Тогда (в студенческие годы — В.Н.) у меня вовсе не было (это появилось много позже) представления о том, что могут быть два мира, так сказать, идеальный и реальный, две жизни, две истины… Идеальное должно быть воплощено в реальном. В этом и состоял смысл мышления и фиксации этих идеальных принципов. Иначе я себе этого не мог и помыслить, за счет чего, по-видимому, и обеспечивалась совершенно удивительная для того времени цельность. Дурацкая цельность, которая была загадкой для моих сверстников, соучеников и коллег. Они просто не могли понять, как это в тех сложнейших условиях социальной жизни, в которых мы жили, можно быть таким цельным дураком» (с.206).
9. «То, что отец рассказывал обо всех этих событиях, запомнилось мне на всю жизнь; я передаю это сейчас точно так, как говорил он, со всеми деталями. Эта коммуникативная ситуация будет, наверное, стоять в моей памяти всегда, пока я жив» (с.229).
10. Вспоминаю высказывание Б.В. Сазонова о том, что сегодня читать методологические статьи Г.П. (перепечатанные в сборнике «Избранные труды») невыносимо скучно. Так же скучно, добавил бы я от себя, как читать какое-нибудь пособие по устройству автомобиля или ПО компьютера. Невыносимо скучно… до тех пор, пока что-то в соответствующих устройствах не сломается.
21.01.2002
Дополнение от 28 января 2002 г.
«Володя! Текст про «Идеалиста» отличный, но, мне кажется, первая его половина очень перегружена, получается какая-то неравновесность твоего комментария и текста ГП. А вот конец, чуть ли не последний абзац — прямо-таки гвоздь!..» (Г. Копылов)
Вообще-то, мой текст — не комментарий. По крайней мере, я не старался, чтобы он был комментарием (примером которого отчасти может служить текст В.М. Розина, с которым я ознакомился уже после публикации своего). Ориентировал себя на рефлексию, а не комментирование.
Первая половина посвящена разграничению ситуации рефлексии и ситуации чтения (перечитывания) автобиографических воспоминаний Г.П. В этой половине я по ряду направлений выставляю ограждения, не дающие (по крайней мере, я надеюсь на это) проваливаться в содержание книги, в свое понимание текста, определяющее это содержание. Прежде всего, пытаюсь избежать натурализации этого содержания. Видимо, это очень трудно, особенно, для людей, так или иначе участовавших в описываемых событиях (вообще, в той эпохе). Вот Вадим Маркович Розин в своей статье этого, на мой взгляд, не делает… и «проваливается» в натуральную трактовку автобиографии как своего рода зеркального отражения реальной жизни (разумеется, с помехами, вызванными погрешностями восприятия и памяти…), цитирует, дополняет… в общем, усиливает если и не аподиктичнсть, то ассерторичность рассказа.
Дело не в том, чтобы усомниться в правдивости рассказа (упаси боже!), но в том, чтобы четко зафиксировать, что «правда жизни» в нем включена в некую суперструктуру, а потому живет не только (и, быть может, даже не столько) по своим законам, но и по проекту этой суперструктуры. Вообще, мне тяжело представить себе Г.П. (насколько я его знал), говорящего что-то (да еще под магнитофон) «просто так», то есть без держания метаплана (а то и двух-трех). Вполне вероятно, что своими воспоминания он продолжает некую полемику (например, с А.А.Зиновьевым, или же со своими учениками, с тем же В.М.Розиным). Возможно, он решает какие-то вопросы в рамке истории (своей «реализации в истории», как он говорит). Не исключено при этом, что дополнительно он еще работает в рамках своеобразного — отчасти, быть может, иронического — эксперимента над самим собой как над неким «концептуальным персонажем»…
Понимаешь, если это (автобиография) — некий функционирующий артефакт, своего рода инженерная конструкция, то лично я, например, не могу относится к нему (к ней) просто как к материалу для подтверждения своих идей. То есть, если я и стану встраивать это в некоторый свой контур, то с учетом того, как и для чего оно, по замыслу автора, функционирует. Без этого, без ответа на вопрос «Для чего это было сделано?» и соотнесения своего действия с замыслом автора лично я считаю неправильным обсуждать по этому автобиографическому рассказу личность …
Не кажется ли тебе, что мы как-то слишком легко стали относиться к методологии и к Георгию Петровичу после того, как он ушел?.. Не слишком ли легко создаем себе из него удобный для нас образ (хотя бы и для того, чтобы с ним «примириться»)?
Например, в высказывании В.М.[Розина] о Г.П.: «он верил в существование двух миров, причем подлинным считал мир мышления; он жил мышлением и в мышлении», — что, собственно, говорится? Если далее дается квалификация Щедровицкого как «эзотерика»?.. Утверждается ли, что он, Щедровицкий, понимает под «миром мышления» то же самое, что — под другими наименованиями — имели в виду Рамакришна, Даниил Андреев или Рудольф Штайнер? И что он «верит» в него примерно в том же смысле «веры», как и они?.. Если да (утверждается), то на каком основании? Если даже сходные черты действительно существуют, то а) насколько они существенны для каждого из этих личностных универсумов и б) насколько они (черты) выражают сущность эзотерики как таковой? Где реконструкции всех этих миров (и что это такое может быть и как это возможно?), да хотя бы только «мира мышления» Щедровицкого, и чем она подтверждена? Есть хотя бы конвенциональное подтверждение истинности, т.е. консенсус на этот счет некоторого (методологического) сообщества? (А несогласных — множество…)
Допустим, мы (многие) согласимся с тем, что Г.П. » жил мышлением и в мышлении» (хотя я собственными ушами слышал его слова: «В мышлении жить нельзя…»). Но значит ли это, что он мышление и не-мышление всерьез рассматривал как отдельные миры (дуализм типа кантианско-картезианского) и что это их противопоставление у него суть то же, что оппозиция «идеальное-реальное»?.. Полагаю, что нет. Думаю, что, напротив, мышление он рассматривал как то, в чем и что соотносит и связывает идеальное и реальное (разве не это показывает схема атрибутивного знания?). И если бы я приводил пример того, как он почувствовал свою мощь в мышлении, то привел бы, скорее (в отличие от В.М.), не столько пример его удачных прогнозов развития ситуации после смерти Сталина (он далее оговаривает их некую условность…), сколько эпизод, который сам Г.П. называет вторым (очевидно, по значимости), после знакомства с Александром Зиновьевым, эпизод, который «явился в каком-то смысле даже поворотным в становлении Московского методологического кружка» (с.311), и был связан с защитой Щедровицким дипломной работы.
«Это было наше первое социальное действие — социальное действие, которое совершили мы втроем: я как автор дипломной работы, Зиновьев и Грушин….» (с.311)
«Я специально останавливаюсь на этом, поскольку убежден, что все, что вообще существует, складывается из осознания и осмысления вот таких, часто малозначительных, действий и событий — лишь постепенно, накапливаясь, они приводят к каким-то более значимым действиям и более значимым результатам. Это и есть то, что обычно называют накоплением опыта. Опыта. Это значит всегда — своих собственных действий. И каждый человек, по-видимому, копит опыт удачных действий… Постоянное претворение отрефлектированого в новые действия, собственное говоря, и творит траекторию, непрерывную линию жизни каждого человека» (с.315).
Здесь, в этом «социальном действии», мы видим мышление, завязанное, с одной стороны, на «великий принцип публичности», который Г.П. трактует как «практический вариант картезианского тезиса о том, что «истина очевидна»» (с.314), а с другой — на «невероятно важный и значимый принцип: области размышления и понимания должны быть приведены в соответствие с реальными условиями существования и с возможностью действовать» (с.282). То есть, это не объективно-научное мышление «потустороннего» наблюдателя, отказавшегося не только от действия в ситуации — и, тем самым, и от социальной власти, которая всегда субъективирована, — но мышление, эквивалентное власти, в смысле: оборачивающее власть11.
Итак, вопросы-ограждения, выставлялись мной в первой части, исходя из намерения определить пространство возможных содержательно-рефлексивных движений (применительно к любой, заметь, автобиографии). Ответ, который я на них даю — что Г.П. реализует или разыгрывает (игра ведь не упраздняет искренность напрочь) метанарратив обращения, — гипотетический. То есть, мое движение по схеме метанарратива «обращения» (вторая половина текста) — не исключено, всего лишь одно из таких возможных движений, начатое мной под влиянием ассоциаций с «Исповедью» Августина (вообще, мне показалось, что есть ряд довольно интересных параллелей между одной и другой книгами). Оно, это движение, — если его соотносить с текстом «Я всегда был идеалистом…» — лишь начато. И остановил я его примерно там, где оно вышло на границу моих прежних суждений и трактовок: если помнишь, на каких-то Чтениях я делал доклад об идее методологии как идее свободы, связывал это с Г.П. и иллюстрировал на материале его статей и выступлений. Таким образом, с одной стороны, движение было как бы только начато, а с другой — тут же и закончено, т.е., можно сказать, что это был как бы прыжок с одной стороны, одного берега пространства рефлексии на другой…
11. См. сс.300-310, на которых Г.П. выстраивает своего рода социокультурную оппозицию между собой и Зиновьевым. Это, конечно, только один из вариантов «оппозиционирования» им его отношений с Зиновьевым. Мне, например, приходилось слышать и такой вариант, в котором Зиновьева он (Г.П.) сравнивал с Платоном, а себя — с Аристотелем…
_____________
Для философствующих конфликтологов
Конфликтология и конфликты