При всем внешнем многообразии различных истолкований содержания понятия «конфликт» и предлагаемых теоретико-методологических способов выделения и описания конфликтных явлений можно выделить по крайней мере два основания и в каждом из них два базовых противопоставления, позволяющих типологически различить четыре основных конфликтологических подхода. В качестве подобных оснований достаточно использовать, с одной стороны, «общность», а с другой стороны, «модальность» содержания понятия конфликт. Тогда в зависимости от того, генерализированным или специфицированным (общность), натуралистическим или деятельностным (модальность) полагается содержание явлений, относимых к конфликтам, получит свою определенность и каждый из основных типологических подходов к их анализу и освоению[1].

Для походов, генерализирующих понятие конфликт, характерна отчетливая тенденция так или иначе отождествить его содержание с содержанием общефилософской категории «противоречия». Соответственно, везде, где обнаруживаются противоречия, их со- и противо-стояние или конституирует сам конфликт (этносов, ценностей, целей, интересов, мнений, претензий, статусов, мотивов и т.п.), или выступает в качестве причины конфликта[2].

Для походов же, специфицирующих понятие конфликта, напротив, характерно закрепление за ним гораздо более узкой области явлений (социокультурных или индивидуально-личностных), в рамках которой отнюдь не всякое противоречие, да и никакое противоречие само по себе, еще не есть конфликт.

В частности, указывая на логическое противоречие между интеллектуальными (духовными) значениями, мы тем самым уже придаем им полную определенность. Категоризация этого противоречия как «логического конфликта» была бы просто тавтологией. Но даже и помещение такого противоречия в некоторое единое (внелогическое) «пространство», например, в индивидуальное сознание, также само по себе еще не рождает конфликта (т.е. недостаточно). Существуют состояния сознания или даже типы организации сознания, нечувствительные к таким противоречиям. Но ведь и помещая моменты такого противоречия в разные сознания, мы также еще не обретаем автоматически конфликтную ситуацию, ибо носители этого противоречия могут никогда не узнать о существовании друг друга.

Эти соображения, в частности, демонстрируют, что хотя общее предположение, разделяемое всеми, кто так или иначе обращался к исследованию конфликтности, – необходимым условием существования такого явления как конфликт является противоречие, а значит и некоторое существенное различие в рамках определенного единства, – разделяют и генерализирующий и специфицирующий подходы, нет никакого смысла относить конфликт к противоречиям существующим в плане статики, в статической действительности.

И наоборот, как в научной литературе и в практической деятельности представление о наличии конфликта неизбежно связывается с некоторым деянием, событийностью в динамичной и энерго-насыщенной ситуации (это всегда борьба, спор, столкновение и т.п.). Т.е. наряду с противоречием, с противоположными моментами этого противоречия, для конфликта необходимо, чтобы эти моменты были противоположно направленными активностями (силами), несовместимыми друг с другом, чтобы они сталкивались в процессе обретения единства в предметном бытии – т.е. взаимодействовали в нем. Но даже и этого недостаточно. Ведь и в механическом соударении двух тел проявляется некое «противоречие» между ними – невозможность занимать им обоим одно и тоже место в пространстве. Но такое соударение никому не придет в голову рассматривать как «конфликт», пусть даже и «механический». Подобная квалификация была бы формальной и совершенно излишней потому, что противоположные стороны этого противоречия являются таковыми только для сугубо условного целого и в этом качестве не существуют друг для друга. Чтобы это стало возможным стороны такого противоречия должны быть субъектами или субъектными (т.е. качествами, принадлежностями субъектов).

Обратимся к другому – «модальному» – основанию различения конфликтологических подходов. Для одного из них (натуралистического) характерно «квазиестественное» представление о конфликте как явлении непосредственно следующем из самой «природы» общества. Здесь соответственно предполагается, что конфликты присущи «социальной материи» как таковой и поэтому принципиально неотделимы от общественной жизни и свойственной ей борьбы интересов за власть и ресурсы путем нейтрализации, нанесения ущерба и уничтожения соперника. В психологистических вариантах этого подхода или при анализе механизмов конфликтных отношений на индивидуально-личностном уровне при этом часто обнаруживают их укорененность и в самой человеческой «природе» – в присущих человеку инстинктах вражды, агрессии и стремлении к эскалации насилия.

Квазиестественное отношение к конфликтам одновременно предполагает, что отнюдь не сами по себе, а только по своим последствиям они могут быть целесообразными или нецелесообразными, конструктивными или деструктивными (точнее сказать: только их последствия, а не они сами по себе). В них видят гарантии неизбежности социальных изменений и один из основных механизмов развития социокультурных систем (или духовного роста). Для подобного подхода характерно утверждения конфликта в качестве «нормального» явления общественной жизни. Именно при таком их понимании, скажем, полагают, что «конфликт, таким образом, есть общее понятие для демократии и рынка», а «выявление и развитие конфликта в целом – полезное и нужное дело» (Здравомыслов 1995, с.4)[3].

Очевидно, в своем предельном выражении, этот подход к конфликтам отождествляет их с любым социальным взаимодействием, в котором субъекты взаимодействия противодействуют друг другу. Позиция эта представляется внутренне противоречивой ибо, как хорошо известно, это «полезное и нужное дело» нередко сопровождается ненавистью и насилием, кровью и разрушениями. Как же представители этого подхода справляются с такого рода дефициентностью?

В тех случаях, когда конфликт рассматривается как такое амбивалентное явление, то в нем выделяется такое его качество как регулируемость со стороны некой объемлющей надсистемы, с которым (и соответственно с которой) связываются возможности позитивного влияния конфликта на общественную жизнь. Именно эта объемлющая надсистема оказывается носителем позитивной социальности и от нее, в конечном счете, оказывается зависимым влияние конфликтов на социальную жизнь. На этом, в частности, настаивают сторонники оптимистического взгляда на возможность разрешения конфликтов, полагающие, что если ими грамотно и умело управлять, то они могут становиться источниками социально-организационного развития.

Напротив, пессимисты склонны рассматривать конфликты как заведомо слишком сложные, многообразные и ситуативные явления даже для того, чтобы их можно было бы «схватить» и выразить с помощью ограниченных, грубых и универсальных понятийных средств и присущих им способов схематизации и идеализации, не говоря уже о том, чтобы ими управлять. Ими зачастую отрицается сама возможность рационального (т.е. не только научного, но и вообще разумного) их освоения на том основании, что конфликты либо вообще иррациональны по своей «природе», либо представляют собой неразрывное единство рационального и иррационального (Пископпель, 1995). Другими словами, они отрицают само существование объемлющих надсистем, или возможностей их возникновения (путем «конструирования» или «выращивания»), способных направить энергию конфликтов в позитивное русло влияния на общественную жизнь.

Но и оптимисты и пессимисты неявно исходят из того, что подобные регуляторы находятся за пределами самих конфликтов и впервые вносятся в конфликтную ситуацию объемлющей надсистемой. Сами же по себе конфликты не обладают какой-либо собственной регулятивной структурой и собственными регуляторами и представляют собой своего рода чистый социальный материал.

Напротив, для деятельностного подхода характерно представление о регулируемости как о внутренней определенности любого социального акта (деятельности), вне и помимо которой он оказывается за пределами социальной сферы как таковой. И в этом плане надсистемы, способные регулировать конфликты, типологически ничем не отличаются от самого конфликта как системы социального действия. Более того, эта типологическая идентичность только и позволяет им выполнять регуляционную функцию в тех случаях, когда разрешение конфликта происходит за счет усилий со стороны объемлющей надсистемы[4].

Поэтому, хотя и для деятельностного подхода характерно рассмотрение конфликта как вида социального взаимодействия, в котором субъекты взаимодействия противо-действуют друг другу, но подобное условие является необходимым, но не достаточным в организационно-деятельностной (ОД) модели конфликта (Пископпель 1994, 1995; Piskoppel 2000).

Здесь отнесение конфликта к социальному противо-действию подразумевает различение и противопоставление его со-действию как противоположному и взаимоположному способу взаимо-действия. Конфликтом в таком истолковании является противодействие, развертывающееся в определенном социальном пространстве — конфликтной ситуации, — включающей в свой ареал предметные и субъектные условия (предпосылки) конфликтного взаимодействия. Совокупность субъектных условий вступления в него — готовность — является формой выражения определенных отношений, предопределяющих сам способ социального взаимодействия, где содействию соответствуют кооперативные отношения между субъектами социального действия, а противодействию конфронтационные.

В соответствии с этими различениями конфликт типологически отождествляется не просто с противодействием как формой социального действия, а с деструктивным противодействием. В основе такого отождествления лежит предпосылка, что отнюдь не всякое противодействие и конфронтация являются общественно вредными явлениями. Поэтому конструктивные формы противодействия в этой модели отождествляются с обобщенно (идеально- типически) понимаемой конкуренцией. В свою очередь, конструктивные формы социального со-действия (кооперации) обобщенно (идеально-типически) отождествляются здесь с сотрудничеством, а деструктивные с сообщничеством.

Введенные различения образуют обобщенную типологию видов социального взаимодействия, одним из которых явится конфликтное взаимодействие. Эта типология образована «решеткой» дуальных отношений: сотрудничество«сообщничество; конкуренция«конфликт; сотрудничество«конкуренция; сообщничество«конфликт. Такая типология является одновременно и способом теоретического введения понятия конфликт, ибо она исчерпывает ( в отношении привлекаемых оснований) все логически возможные экспликации типологически раскрываемого понятия.

Для ОД- модели конфликта характерна презумпция, что эмпирической почвой конфликтов (а не причиной, как это иногда полагают) может быть любая определенность общественной жизни. А это, одновременно, означает, что сущность конфликта инвариантна подобным определенностям самим по себе и не может быть выявлена путем их непосредственного анализа. Здесь понятие конфликта связывается не с предметным содержанием противодействия (т.е. не с тем, по поводу чего оно возникает и разворачивается), а с формой его регуляции. В ОД-модели регуляционные отношения вносятся в рамки самого социального противодействия и рассматриваются в качестве базального «социально-парадигматического» уровня (плана) любого действия, противопоставляемого «социально-синтагматическому» его уровню (плану), выступающему в качестве реализационного, исполнительного его плана. «Причина» же конфликта связывается с парадигматическим планом социального взаимодействия. Полагается, что парадигматическая совместимость исходных действий его сторон предопределяет характер взаимодействия: наличие целостности, объединяющего начала у двух взаимопересекающихся действий — синоним конструктивности, а ее отсутствие — деструктивности, т.е. конфликта.

Таким образом, в ОД-модели, также как и в большинстве других моделей, в основе конфликта лежит противоречие, но отнюдь не «всего чего угодно со всем чем угодно» (как иногда, по сути дела, эмпирически классифицируют «конфликты»), а только парадигматик действия/взаимодействия у сторон взаимодействия. Ибо именно совпадение (соответствие) парадигматик обеспечивает возможность для того, чтобы стороны играли в одну и ту же «игру», находились в одном и том же пространстве взаимодействия. Что же касается противоречий между другими определенностями взаимодействующих сторон действия, то они выступают здесь в качестве условий взаимодействия (т.е. условий в равной мере как конфликтных, так и бесконфликтных его форм).

В соответствии с этими представлениями, преодоление конфликта оказывается так или иначе связано с преобразованием исходного конфликтного, деструктивного отношения в конструктивное. С точки зрения идеально-типологической схемы это означает его переведение либо в «конкуренцию», либо в «сотрудничество». При этом конкуренция как вид взаимодействия сохраняет отношения противодействия сторон, а сотрудничество предполагает возможность их изменения на отношение содействия.

Такое изменение мы связываем, прежде всего, с изменением самих «правил игры», с преобразованием парадигматик взаимодействующих сторон, их релятивизацией. Отсутствие на это согласия сторон гипостазирует конфликт и закрывает дорогу к его преодолению. Поэтому базовой предпосылкой управления конфликтом в ОД-модели является проблематизирующая релятивизация конфликтной парадигматики – первое условие ее применимости и первая фаза ее стратегии разрешения конфликта.

Отсюда первым и основной вопросом ОД-конфликтологии оказывается вопрос об условиях и границах парадигматической релятивизации. Т.е. вопрос о том чем определяется наличие таких границ, возможно ли изменение их контуров и существует ли стратегия преодоления конфликта, когда сама возможность релятивизации ставится под вопрос?

Соответственно особый интерес и особую трудность для конфликтологии, при любом истолковании сути ее предмета, представляют те явления, где в основе происходящего социального противодействия конфликтующие стороны усматривают фундаментальные духовные значения не подлежащие релятивизации. Именно такие представления оказываются, как правило, ведущими в ядерных структурах межэтнических конфликтов, которые в глазах всего цивилизованного мира стали наиболее характерным выражением и проявлением глобального фундаментализма.

В основе современной фундаментализации этнического начала нетрудно обнаружить такой способ идеализации, который связан с его интерпретацией в качестве социокультурного «проекта» человеческого общежития, с помощью которого пытаются зафиксировать тот общественный идеал, который был бы способен направлять и регулировать современные социальные процессы (Рокитянский 1995, Пископпель 2000)[5]. А где есть идеал, есть и особая идеализация действительности. Какова же эта этническая реальность «сама по себе»?