(Краткие идеи и тезисы из книги А.Турена «Возвращение человек действующего»)
Чтобы избежать недоразумений
Ален Турен: — «Я предпочел здесь остановиться, насколько возможно, на «фактах, свидетельствующих о будущем», вместо того чтобы описывать глобальную историческую ситуацию. Опасность такой позиции очевидна. Никто не думает, чтобы какое-либо национальное общество уже действительно стало постиндустриальным. Колебания насчет названия такого типа обществ указывают на то, что их нельзя еще определить непосредственно изнутри. Некоторые могут опасаться создания социологии-фикции. На самом деле опасность заключается в другом. Все, кто интересуется трансформацией индустриальных обществ, хорошо знают, что их видение слишком ограничено: чтобы избежать ловушек воображения они держатся как можно ближе к индустриальной действительности. Чтобы понять эту опасность, достаточен один пример. Так, со всех сторон говорят о возрастающем господстве мультинациональных фирм. Но это наблюдение не может нам помочь в определении постиндустриального общества и того, в чем оно противостоит индустриальному обществу. Дело в том, что эти предприятия принадлежат к совершенно разным историческим типам, начиная с компаний колониального типа и вплоть до I.B.M., которая занимается современной технологией информации.
Нужно, таким образом, пойти на один риск, чтобы избежать другого. Нельзя пытаться изолировать предполагаемые современные «тенденции» общественной жизни в особой области социальной действительности, например, конфликтов. Нужно как можно более прямо увязывать изучаемую тему с центральными аспектами данного типа общества, отдаваясь, таким образом, особому приему, состоящему в том, чтобы по возможности отдалиться от социальной организации и ее функционирования и создать в результате схему анализа, включающую некоторые последствия для особой области социальной действительности. Вот почему я здесь ограничусь изложением четырех общих положений, определяющих природу социальных конфликтов в новом обществе».
Конфликты пронизывают все постиндустриальное общество
Это общество означает исчезновение как священного, так и традиционного. Указанное явление не ново и не должно быть таковым. Постиндустриальное общество выступает здесь как обновленная и более сознательная форма старой тенденции индустриализации или даже модернизации.
В прошлом социальные требования были неопределенными в силу того факта, что они хотя и имели всегда в виду реального социального противника, но в то же время апеллировали к представителю метасоциального порядка. Зависимый трудящийся боролся против своего хозяина, владельца земли или торговца, но взывал также к справедливости священника или короля. Рабочий боролся с капитализмом, но социализм обращал также свой призыв к национальному государству, этому чуть ли не естественному агенту исторического развития. Более того, всякое общественное движение, будучи агентом конфликта, всегда связывало свое оппозиционное действие с образом вновь объединенного сообщества, в котором стали бы возможны расцвет человека, свободное развитие производительных сил, реализация национального единства, защита общего блага и т. п. Таким образом, конфликты, по крайней мере самые фундаментальные, наименее поддающиеся урегулированию путем переговоров, оказывались соединенными с образом общества, свободного от конфликтов, своего рода воплощением на социальном уровне некоего метасоциального порядка. В то же время каждое общество содержало зарезервированный сектор, защищенный от социальных конфликтов. Не верим ли мы до сих пор в священную роль науки, защищенной области индустриального общества, к которой равно взывают правые и левые, капиталисты и социалисты?
Теперь не только это священное исчезло, оно оказалось захвачено фундаментальными конфликтами, вместо высшего мира единства создается центральное место социальных конфликтов.
Символом этого распространения конфликтов может быть исчезновение мечты о бесклассовом и бесконфликтном обществе. Кажется, что каждый шаг вперед внутри социалистического мира все более отдаляет конечное сообщество. В Китае говорят, что классовые конфликты сохраняются в социалистическом обществе, во Франции надеются только на наступление переходного к социализму общества.
Копией исчезновения священного является исчезновение традиции, то есть исчезновение кроме того, что перешло от прошлого, самих правил социальной и культурной организации, основанных на необходимости поддержания существования коллектива или его выживания. Исчезают системы обмена, разлагаются системы родства, разрушаются сообщества, происходит ослабление или кризис механизмов социального воспроизводства. Обучение признавалось переносчиком определенного культурного наследия, так же как механизмом адаптации к профессиональным и социальным изменениям. Первая из этих функций резко слабеет, против образования выдвигаются упреки в том, что оно является архаическим и одновременно выступает силой вдалбливания господствующих норм. Этот пример, слишком известный, чтобы на нем долго останавливаться, важен, потому что он свидетельствует о проникновении социальных конфликтов в огромную область, которая до того казалась далекой от них. Это область «частной жизни»: семья, воспитание, сексуальные отношения.
Этот закат священного и традиции, распространение конфликтов ослабляют все более и очень наглядно роль интеллигенции, если под ней понимать совокупность образованных людей, служащих посредниками между политической системой и слоями населения, исключенными из нее.
Постиндустриальное общество имеет тенденцию быть массовым, оно осуществляет все более масштабную «мобилизацию» населения. Его отличает от индустриального общества быстрое развитие информации и коммуникаций, что ослабляет роль посредников. Ленинизм и еще многие националистические и революционные движения Третьего Мира распространяли идею, что социальные требования, если они хотят освободиться от ограниченности в которой они заперты, должны быть взяты на вооружение политической партией. Эта идея кажется запоздавшей уже по отношению к практике индустриализованных обществ. И хотя базовые движения и призыв к стихийности имеют другие причины и могут в силу этого быть явлениями кратковременными, они кажутся одним из знаков более длительной трансформации. А именно, знаком сближения между социальной базой коллективного действия и употребленными на общественном уровне средствами. Такое наблюдение вовсе не предполагает определенных форм политической системы, а указывает просто на закат партии-посредника. Требование, идущее снизу, прямо ставит под вопрос общие направления развития общества как тогда, когда требование выдвигает реформаторская группа интересов, так и тогда, когда оно принадлежит революционной силе. Именно это объясняет, что власть оказывается все более чувствительна к «общественному мнению». Это смутное скорее выражение в действительности указывает на совокупность групп давления, интересов, все более автономных конфликтов.
Такая чувствительность может сопровождаться со стороны власти ощущением неуверенности и вследствие этого привести к ускоренному развитию пропаганды, репрессий и идеологического контроля. Но может также привести к растущей открытости политической системы и к децентрализации принятия решений.
То обстоятельство, что центральная власть и базовое движение находятся лицом к лицу, не означает само по себе никакого ослабления или усиления политической системы. Важно тут то, что такое положение указывает на масштабное появление общественных движений., которые обретают форму не на уровне политического коллектива, а на уровне самих социальных проблем. На это указывал уже интернационализм рабочего движения, но эта тенденция к автономии общественных движений по отношению к их политическому выражению (противоположность которой увидим дальше) приобретает все большее значение, будучи усилена ролью массовых средств информации, которые заменяют собой интеллигенцию и собственно политическое посредничество.
Перед лицом все более интегрирующейся власти оппозиция стремится охватить все более глобальные группы
Это высказывание продолжает предыдущее. Главные конфликты всегда связывались с метасоциальной областью, которая, как казалось, управляла обществом. Идея, что в обществе господствует экономика, ведет к тому, что фундаментальные конфликты оказываются в сфере труда. Также в обществе, которое предшествовало индустриальному, превосходящая роль политической суверенности придавала центральное значение конфликтам относительно гражданства и гражданских прав. Таким образом, в каждом обществе как будто существует привилегированная социальная область, к которой и относятся фундаментальные конфликты.
В обществе, которое не определяется больше своим подчинением некоему социальному плану, а только способами воздействия на самого себя, такое положение исчезает. В нем социальное господство выходит из особой области и интегрирует их все. В обществе такого типа авторитарный режим может стать тоталитарным, хотя, очевидно, ничто не требует, чтобы такие общества имели авторитарный режим. Повсюду устанавливается способ глобального управления, который не может ограничиться одной экономической политикой. Страны, верящие в возможность экономической трансформации при сохранении унаследованных от прошлого форм социальной организации, рискуют оказаться неспособными глубоко проникнуть в постиндустриальное общество. Именно это происходит в Западной Европе, которая экономически достаточно современна, чтобы пойти вслед за американским обществом, но в социальном плане недостаточно современна, чтобы стать автономным очагом развития.
Управление и социальный контроль сближаются, ибо речь идет о том, чтобы все больше руководить людьми. Уже теперь общественные науки дали рождение неким технологиям, особенно в экономической области, где предвидение и планирование покоятся на значительно улучшенной экономической информации, проясняющей решения, которые иногда могут быть даже смоделированы. То же происходит в чисто социальной области, где, например, отношения обучения и власти также трансформировались под влиянием общественных наук. Тот факт, что большие предприятия часто прибегали к карикатурным формам психосоциологической интервенции, не дает возможности думать, что последние вообще не действенны и составляют только дымовую идеологическую завесу. Одна из самых четких линий разграничения между индустриальным обществом и постиндустриальным заключается в том, что последнее заставляет перейти от разделения техники, считающейся продуктивной, и культуры, рассматриваемой как сила воспроизведения, к взаимозависимости технических и гуманитарных факторов. Критика, которая с начала XX века адресовалась тэйлоровскому рационализму, и развитие социологии труда имели и до сих пор имеют чрезвычайное значение, поскольку благодаря им мало-помалу анализ в терминах организаций заменил собой анализ в терминах предприятий (понятых чисто экономически или в качестве технических форм производства).
Несколько этих замечаний имеют только цель объяснить главную трансформацию социальных конфликтов. Не во имя гражданина или трудящегося может вестись большая борьба в защиту их требований против аппарата господства, который все более управляет всей совокупностью общества в целях направить его по определенному пути развития. Она может вестись сегодня во имя коллективов, определенных более их бытием, чем деятельностью. Изменение по сравнению с прошлыми обществами очевидно. Le negotium (труд) был базой протеста народных слоев против l’otium (досуг) правящего класса. Сегодня последний представляет negotium, технократию, а не leiser class (свободный класс). Наоборот, группы, подверженные социальному господству, защищаются прежде всего путем глобального сопротивления манипуляции. Сопротивление глобальному господству не может происходить в рамках какой-либо одной социальной роли, оно получает значение, только если мобилизует весь коллектив в целом.
Важную роль могут играть студенты, потому что увеличение их численности и продолжительности занятий создало студенческие коллективы, которые имеют собственное пространство и противопоставляют устойчивость своей культуры и свои личные интересы пространству больших организаций, которое все более прямо им навязывается.
Проблемы труда не исчезли, но они включены в более обширное целое. В качестве таковых они перестают играть центральную роль. Бесполезно искать собственно среди рабочих знаков революционного обновления.
В Италии и во Франции, где оно, по-видимому, наиболее боеспособно, рабочее движение в результате конфликтов и кризисов, которые могут быть сильными, добивается мало-помалу расширения прав и возможности переговоров, то есть некоторой институционализации трудовых конфликтов. Коммунистические или социалистические партии в этих странах становятся постепенно «республиканскими» или «демократическими» движениями, аналогичными радикализму конца XIX века, и стремятся к тому, чтобы включить в политическую систему социально относительно обделенные категории населения. Гольдторп (Сравни Goldthorpe etc. The Affluent Worker. Cambridge University Press. 3 vol., 1968–1969. Сокращенный французский перевод — L’ouvrier de l’abondance. Seuil, 1972) и его сотрудники хорошо показали, что это не означает ни обуржуазивания рабочего класса, ни также укрепления или простого обновления рабочего движения. Последнее перестает быть центральным персонажем социальной истории по мере того как приближается постиндустриальное общество.
Вообще можно наблюдать, что большинство общественных движений, занимающих сегодня историческую сцену, опираются на статус «переданный», а не «приобретенный» действующим лицом. Говорят о движении женщин или молодежи, о движении черных или американских индейцев, о движении населения региона, страны или континента.
Было бы заблуждением думать, что сейчас осуществляется переход от общественных движений к контркультурным. Последнее выражение довольно смутное и покоится на ложной, в моих глазах, трактовке значения событий вроде тех, которые имели место в Мае 1968 года.
Не нужно смешивать возникновение утопий нового типа и общественные движения. Но эти новые утопии важны, потому что они обозначают направление, в каком формируются новые общественные движения.
Социальные конфликты и маргинальные, или отклоняющиеся от нормы формы поведения стремятся наложиться друг на друга
В современной ситуации силы оппозиции все более предстают как меньшинства по мере того как общий аппарат управления стремится контролировать всю совокупность общества. Говорят, естественно, о молчаливом большинстве, и не только в отношении стран, где оппозиция задавлена прямыми репрессивными мерами, как в Советском Союзе, но и в отношении политически либеральных капиталистических стран. Параллельно, особенно в Соединенных Штатах, все более объединяются силы оппозиции или сопротивления под именем меньшинств. Так обозначают черных, американцев мексиканского происхождения, индейцев, а также гомосексуалистов или даже женщин, которые находятся в положении меньшинств в высших или хорошо оплачиваемых профессиях. Удивительное превращение, такое же впечатляющее, как превращение negotium и otium. Еще недавно власть принадлежала монархам или олигархам. Она включала от 50 до 200 семей. И недавняя концентрация экономической власти не оставляет сомнений, так как руководители крупных предприятий с мультинациональными операциями сосредоточивают в своих руках все более значительную власть. Однако чем более приобретает значение управление технико-социальными системами, тем более социальная интеграция становится важным инструментом власти. Я не беру здесь общества, которые стремятся ликвидировать свое запоздание в развитии и выйти из положения зависимости. Наоборот, я ограничиваюсь самыми передовыми обществами западного типа, в которых нет такой идеологической и политической мобилизации. В их случае интеграция не идет сверху, от центра решения, а снизу: потребление устанавливает иерархию и интегрирует, умножая признаки социального уровня. В самих организациях действуют другие силы интеграции. Все члены таких объединений, находящихся в центре общества, получают выгоду от силы системы не только в виде более высокой заработной платы, но также в виде большей обеспеченности занятостью, перспектив карьеры, социальных преимуществ. Некоторые восстают против такой интеграции, требуя индивидуальной инициативы или соблюдения технической рациональности, когда речь идет о высших кадрах. Но большая часть служащих очень чувствительна к протекции, которую дает большое предприятие или его эквивалент. Оппозицию составляют не те, кто решает порвать с такими организациями и преимуществами, которые они дают, это довольно ограниченная аристократическая реакция. Оппозицию составляют прежде всего те, кто раздавлен силой организаций или испытывает их господство. Во многих случаях большая организация предлагает образ нормальности, центральности и таким образом конституирует маргинальные группы, навязывая им свои нормы.
Одним из самых важных примеров, которым уделяют еще очень мало внимания, является здоровье. Повсюду существует очень сильная тенденция «медикализировать» социальные проблемы. Школьные трудности ребенка могли бы в таком случае быть объяснены его социальным происхождением или природой школьных норм. Однако мощные силы работают таким образом, чтобы превратить этого ребенка в больного. Это может рассматриваться как прогресс по отношению к более резким оценкам вроде обвинения в лени или в неспособности к разумному мышлению, но речь идет во многом о сведении социальных проблем к проблемам маргинальности. Развивая до крайности эту тенденцию, доходят до того, что запирают политических противников в психиатрические госпитали. Сведение конфликта к маргинальности вызывает в свою очередь переинтерпретацию маргинальности в терминах конфликта. Наблюдали антипсихиатрию, которая ставила под вопрос определение безумия как отклонения, некоторые интерпретации доходили до того, что отождествляли безумие с желанием, с либидо, подавленным и разрушенным социальной организацией.
Еще более интересно наблюдать появление протеста и конфликта там, где существовало только подавление отклонения от нормы. Ставшие частыми во многих странах восстания заключенных имеют более широкий смысл, нежели просто оспаривание условий заключения. Распространение повсюду понятия социального порядка оказывается в то же время непосредственно связано с господствующей идеологией. Она, стало быть, и поставлена под вопрос. Это заключение вновь приводит к предыдущей теме: конфликт не связан с некоей фундаментальной областью социальной действительности, с инфраструктурой общества, особенно с трудом, он повсюду. Как различение продуктивного и непродуктивного не имеет больше смысла, так же утрачивает всякую пользу различение «инстанций» — экономической, политической, идеологической…
Но если фундаментальные конфликты стремятся проявиться во всех областях общественной жизни, из этого следует, что нет больше четкого различия между конфликтами и другими типами нонконформистского поведения. Может быть, это различие было связано просто с фазой решений путем переговоров рабочих конфликтов и, значит, с «ответственной позицией» профсоюзов и партий. Между тем, мне кажется, что наблюдаемая эволюция менее конъюнктурна. Чем более мы углубляемся в прошлое, тем большей оказывается дистанция между оппозиционными силами, к каковым прежде всего принадлежат подымающиеся новые правящие классы, и силами исключенными, которые рассматриваются как порочные, криминальные, out—groups (внегрупповые — М. Г.). Не переживаем ли мы в настоящий момент обратное движение, смешение оппозиционера и отклоняющегося от нормы, ставшее логичным с момента, когда господствующая группа навязывает порядок и нормы поведения всему обществу?
Это глубоко изменяет привычный образ социальных конфликтов. Мы унаследовали от периода индустриализации образ двух противников, капиталистов и рабочих, стоящих лицом к лицу на той почве и с тем оружием, которые выбраны правящим классом, но которые не мешают прямому столкновению классов. Сегодня, напротив, нам предлагается образ безличного, интегрирующего центрального аппарата, который держит под своим контролем кроме «класса служащих», молчаливое большинство и проектирует вокруг него некоторое число меньшинств, исключенных из целого, запертых, лишенных привилегий или даже отвергнутых.
Можно себе представить возникновение гетто, где бы жили группы, отброшенные вследствие социальной дифференциации. Они могли бы развивать свои подкультуры или антикультуры, находясь все же в зависимости от центрального ядра. Такие «маргиналы» несут в себе черты двусмысленности, о чем свидетельствуют объединения молодых, умножившиеся одно время. Они являются источниками глобального протеста и в то же время местами добровольного и зависимого уединения. Не организуются ли в маргинальные города такого типа молодые и старые, с характерным для них неучастием в больших организациях?
Интеллектуалы, лишенные роли интеллигенции, стремятся также протестовать против социального порядка, способствуя тем не менее его поддержанию самой своей маргинализацией. Кажется все более трудным увидеть непосредственно «чистые» фундаментальные конфликты. Все смешивается теперь, маргинальности и эксплуатация, защита прошлого и требования относительно будущего.
Структурные конфликты отделяются от конфликтов, связанных с изменением
В очень большой части мира проблемы развития управляют всеми другими, общества определяются скорее их способом изменяться, чем специфическими проблемами того или другого типа общества. Но реальность оказывается иной в индустриализованных обществах. Хотя они осуществляют ускоренную трансформацию, они живут все более синхронно. Это также связано с расширением политической системы и с развитием общества и массовой культуры. Именно это привело к признанию границ роста. Тема существенная, так как она порывает с историцизмом и эволюционизмом прошлого века, данниками которых мы еще были. Нам все более трудно видеть в оппозиционных силах носителей новой власти: оппозиция должна определяться как таковая, не заключая в себе модели общества и зародыша нового государства. Народный класс не может более отождествляться с новым типом правителей. Мы открываем, что классовые конфликты не являются более инструментами исторических изменений. Это объясняет, почему мы встречаем скорее силы сопротивления и защиты, а не способность к контрнаступлению, скорее конфликтные ситуации, чем конфликты. Обычно обороняющиеся группы вовлекались в контрнаступление либо новым правящим классом, либо политической и идеологической элитой. Оказавшись независимыми, не рискуют ли силы конфликта остаться чисто оборонительными, в то время как аппарат воцарится как солнце посреди общества? Не поразительно ли видеть, что в той части мира, где оппозиция не задушена, она крошится, а общественное движение, аналогичное тому, каким могло быть рабочее движение в середине предшествующего периода, так и не появляется? Напротив, в остальном мире в результате господства больших империй государство становится главным агентом оппозиции с тех пор как национальное сообщество оказывается независимым.
Такой тип коллективной мобилизации, который позволяет какой-либо стране преодолеть новый этап, несмотря на помехи, которые тормозят ее прогресс, и в особенности несмотря на испытываемую ею зависимость, не имеет той же природы, что и общественные движения, формирующиеся внутри постиндустриального типа обществ. Точно так же нельзя смешивать рабочее движение, то есть структуральную оппозицию капитализму, и государственную, революционную или консервативную политику добровольной индустриализации в зависимой или слаборазвитой стране.
В этих условиях идеологически связный ансамбль общественных движений не может обрести принципа единства, которое бы сделало из него возможного управленца. Оппозиционные общественные движения объединяет только их оппозиционное положение.
Посредством своего критического действия они стремятся постоянно разбивать корку идеологий, разновидностей практики и ролей и вновь обрести не спонтанность или человеческую природу, а реальность социальных отношений. Их критическое действие оказывается единственным возможным принципом объединения оппозиционных сил и сопротивления в том типе общества, в который мы входим. Эти общества осуждены быть авторитарными, осуждены на господство аппаратов, если не трансформированы упомянутой критической деятельностью, элементарным условием демократии. Перед лицом суверена демократия была политической, перед лицом капитализма она должна была стать «социальной», то есть проникнуть в область труда, стать индустриальной демократией. Перед лицом правящих аппаратов, руководящих все более всеми аспектами социальной жизни, демократия может быть только глобальной, культурной в том смысле, в каком говорили о культурной революции. Конфликт, стало быть, должен существовать и признаваться во всех областях социальной жизни и, особенно, на уровне социальной и культурной организации, то есть установленного порядка. Повсюду. где существует порядок, должно существовать его оспаривание. Смешно, если последнее имеет в виду создать параллельный контрпорядок, как хотели это сделать критически настроенные преподаватели университетов, более догматические, чем другие. Но упомянутое оспаривание является фундаментальным, если помнят при этом, что порядок скрывает собой интересы, конфликты и их цели. Не наблюдаем ли мы, что социальные образования, которые традиционно занимались созданием и передачей социального и культурного порядка, вроде школы, церкви и даже семьи, оказываются иногда убежищами и все чаще базой протеста? Формирующиеся конфликты все более направляются против «суперструктур» или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое не может более «иметь» конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя.
Но к этому единству оппозиционных движений добавляется более позитивный механизм объединения: собственно политическое действие. Это прямое следствие уже отмеченного разделения общественного движения и партии. С того момента, как движение не является более базой или первичной материей для деятельности партии, которая одна только может быть носительницей смысла, нужно перевернуть отношение и признать, что общественные отношения могут конституироваться и интегрироваться между собой только в той мере, в какой они находятся в соотношении с политическими силами. Но последние не являются представителями движений, хотя и основывают на них свою стратегию. Народные общественные движения могут организовываться только в рамках политической стратегии «левой», но первые есть и будут все более независимы от политических партий. Последние терпят неудачу, если они идеологизируются; первые разделяются, раздробляются, если они не объединены стратегически, то есть с помощью собственно политических целей, в большой мере инструментальных, но по отношению к которым движения сохраняют свою свободу и остаются всегда в роли оппозиции или в ситуации выхода за рамки порядка. Вследствие этого форма деятельности общественных движений будет зависеть все больше от характеристик политической системы.
Зато оставаясь такими же раздробленными, какими они являются, движения станут носителями глобального смысла, некоего образа общества, и перестанут замыкаться в ограниченном мире требований и реформ. Если же политическая система замкнута, имеет форму деспотизма, общественные движения рассеиваются и в конечном счете смешиваются с маргинальными или отклоняющимися формами поведения.
Относительная значимость базовых общественных движений и их интеграции с собственно политическим уровнем зависит прежде всего от степени отделения проблем развития от проблем, свойственных функционированию постиндустриального общества. Вследствие этого, чем больше общество продвинулось в направлении постиндустриализма, тем более значительна роль политической системы и ее составляющих, а это благоприятствует сильной диверсификации базовых движений в духе grassroots democracy (корневой демократии — М. Г.). Когда препятствия к вхождению в постиндустриальное общество более велики, политические институты оказываются менее автономны по отношению к государству или, наоборот, по отношению к управляющей развитием иностранной буржуазии. Тогда оппозиционные движения объединяются скорее идеологией социального протеста, чем собственно политической стратегией. Оба упомянутых случая соответствуют, может быть, классическому делению современных обществ, таких как Швеция, Соединенные Штаты, Германия или даже Великобритания, и обществ еще очень гетерогенных, включающих большие архаические сектора, таких как Франция и Италия.
Доминирующая идея только что сформулированных различных гипотез может быть легко резюмирована следующим образом. Не будучи ничем иным кроме того, что оно делает, будучи освобождено от всякого обращения к сущностям, постиндустриальное общество становится целиком полем конфликтов. Последние могут или нет обсуждаться и ограничиваться в зависимости от состояния рассматриваемого политического коллектива и его институтов. Эта идея, очевидно, противоречит мнению, будто обогащение приведет к смягчению конфликтов, и еще более другому, слишком поверхностному и не заслуживающему большой дискуссии, согласно которому должно происходить рассеяние «больших конфликтов» во множестве очень эмпирических напряжений, стратегий и переговоров, направленных исключительно на управление изменением.
Очень важно придать значение существованию некоего общественного типа и проанализировать его структурные конфликты. Можно отрицать принятое здесь разделение между индустриальным и постиндустриальным обществами, но нельзя считать, что единственная проблема наиболее индустриализованных обществ заключается в управлении изменением. Проблемы власти и социального господства не исчезли, область структурных конфликтов только расширяется по мере того как область священного тает в огне запланированных или организованных трансформаций.
(Ален Турен. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. — М.: Научный мир, 1998)
PS// Перевод книги критикуется социологами. Но нам показалось важным сами взгляды А.Турена на конфликты. которые оказались современными в свете разворачивающихся в мире конфликтов — «..… если помнят при этом, что порядок скрывает собой интересы, конфликты и их цели. Не наблюдаем ли мы, что социальные образования, которые традиционно занимались созданием и передачей социального и культурного порядка, вроде школы, церкви и даже семьи, оказываются иногда убежищами и все чаще базой протеста? Формирующиеся конфликты все более направляются против «суперструктур» или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое не может более «иметь» конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя».
__________
Политические и геополитические аспекты в контексте конфликтологии