Реформа и революция

В заключение кратко коснемся понятий «реформа» и «революция». На наш взгляд они представляют собой не типы общественных изменений, а их форму или режим; то есть соотношение между ними и типами – примерно же, как между политическим режимом и государственным строем.

К основным признакам реформы относятся персонификация, контролируемый и заранее ограниченный (временными, структурными, содержательными рамками) характер. У реформы всегда есть обличенный соответствующей властью и полномочиями инициатор и руководитель – «реформатор», поэтому реформа всегда легитимна и осуществляется «сверху». О реформе говорят обычно применительно к ограниченной сфере общественной жизни или институту (судебная реформа, налоговая реформа, реформа образования и т.д.), и к однократному действию реализации плана или проекта реформы. «Мирный» характер реформы является следствием того, что реформа носит адаптивный характер: это структурные изменения в некотором институте для того, чтобы адаптировать его к «современности», к институциональному окружения, которое уже воспринимается как устойчивое и долговременное, а разрыв реформируемого института со своим окружением – как «отставание».

Что касается революции, то к настоящему времени разработано уже немало ее теорий; причем особенно активная работа в этом направлении началась во второй половине ХХ века. Исследователей интересовали, в основном, причины, классификация и фазовое описание революций[1]. Причем, начиная, как минимум, с работы Самюэля Хантингтона 1965-го года[2], революцию нередко стали рассматривать не столько как противоположность эволюции, сколько в связи с процессом модернизации и реформирования[3].По итогам этих исследований можно, прежде всего, сделать вывод о том, что сама исходная проблемная ситуация, из которой потом развивается революция, поначалу мало чем отличается от таковой для модернизации или развития. Соответственно, все причины революций можно разделить на две группы: 1) общие для модернизации, развития и революции, и 2) специфические причины того, почему процесс не удалось удержать в рамках развития или модернизации как таковых. Используя метафору из гидродинамики, можно сказать, что превращение нормального процесса социокультурного развития в революцию подобно «срыву» или хаотизации «ламинарного потока» в коммуникативно-кооперативной среде и превращение его в «турбулентный». И, напротив, завершение революции – это прекращение хаоса и возврат к ламинарному потоку. Только в тот момент, когда деструктурированная, разорванная, с вихрями вокруг сингулярных точек коммуникативно-кооперативная среда начинает восстанавливать свою связность и способность к созданию (самоорганизации) на новых социальных и культурных началах достаточно масштабных «сгущений», дальнейшее изменение которых может идти «типовым» образом, – революция, в собственном смысле этого слова, завершается.

С институциональной точки зрения, развитие «срывается» потому, что возникает своего рода цепная реакция кризиса институтов: кризис одного института вызывает или усиливает кризис в другом, порождая в результате тотальный институциональный кризис, то есть социальный хаос. Кризис возникает на фоне напряженности, которая образуется и нарастает, как правило, между двумя сословиями, классами и т.п., или между правящим слоем и большинством остальным населением.

В первом случае складыванию т.н. «революционной ситуации» предшествует такая институциональная конфигурация, в которой кооперационные и коммуникативные связи носят односторонний и асимметричный характер. Типичный пример: взаимоотношения дворянства и крестьянства при «старом порядке». Крестьяне в одностороннем порядке обеспечивают дворян всеми ресурсами для роскошной беззаботной жизни, сами практически ничего не получая взамен и вообще практически не нуждаясь в существовании дворянства; коммуникация же дворянства с крестьянством носит односторонний, императивный и дискриминационный по отношению к крестьянам характер. В условиях «относительной депривации», по Теду Гарру (Gurr)[4], когда, говоря словами Токвиля, ««зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать»[5], это противостояние из формы «мы – они» трансформируется в форму «друг – враг». Немалую роль в этом процессе, как показывает Гарр, играют внешний демонстрационный эффект существования «другого порядка» и идеологическое (ценностное)  инфицирование населения.

Второй вариант эскалации институционального кризиса возникает применительно к связке регулятивного властного института и базового или «производственного», в широком смысле, института. Обычное отношение между ними устроено по принципу «отрицательной обратной связи», когда властный (управляющий, регулятивный и т.д.) институт отслеживает функционирование регулируемого, и в случае  «выхода» за допустимый диапазон возможных отклонений, возвращает его к норме, руководствуясь при этом, как правило, имеющимися прецедентами и их экстраполяцией. Однако в процессе развития довольно часто складываются ситуации, у которых нет прецедентов (в самом деле, откуда им взяться, если дело идет о новом состоянии?), и управляющая «надстройка» оказывается в тупике. Предпринимая неадекватные действия, властный институт усугубляет кризис в подвластном; понимание этого обстоятельства и своей неспособности справиться с ситуацией вызывает теперь уже кризис в управляющем институте, происходит, в терминах Чалмерса Джонсона, дефляция власти. Правительство демонстрирует «силу», но при этом не в состоянии справиться с проблемами, армия и полиция разлагаются, ситуация в обществе резко политизируется, возникает «множественный суверенитет». Дефицит реальной власти рождает со стороны правящего слоя и т.н. элиты запрос на «политическую волю», то есть расширенное применение силы, применение силы наталкивается на правовые ограничения и недостаток ресурсов, всё это выливается в избирательное применение насилия, что лишь усугубляет ситуацию, поскольку демонстрирует одновременно и слабость, и несправедливость власть предержащих. Таким образом, отрицательная обратная связь скачкообразно меняется на «положительную», и общество идет вразнос. Так как в стране за всё, в конечном счете, отвечает государственная власть, то в любой рефлексии революции на первый план закономерно выходит политический аспект, «вопрос о власти». Поскольку же структура власти связана с социальной структурой, то радикальная смена политического строя или режима неотделима от структурных изменений самого общества, пересмотра и переоценки культурных норм и ценностей, фундирующих эту структуру.

Неудаче нормального хода развития и модернизации и превращению их в социальную революцию способствует также срыв процесса субъективации. Начиная, как минимум, с Питирима Сорокина, при анализе причин и хода революции принято обращать внимание на «вырождение» управленческой элиты, «смещение лояльности интеллектуалов», «фрагментацию», «отчуждение и раскол» внутри элиты, «предательство элиты» и т.п., в сочетании с нарастанием мобилизационной способности населения и, особенно, отчужденных от политики групп. Начиная под давлением различных внутренних и внешних факторов процесс реформ (вообще преобразований), властный формальный субъект оказывается не в состоянии эффективно мобилизовать элиту. Общая проблема субъекта преобразований отягощается не только разрывом между «прогрессивно мыслящей» элитой и консервативно настроенным населением, но и тем, что в самом правящем слое (сословии, классе etc.) не удается достичь единства мнений, общего видения будущего и путей к нему. Такая несогласованность по мере нарастания неизбежных трудностей и дефицита «инфраструктурной силы» (infrastructural power) правительства трансформируется в раскол. С другой стороны, и в иных слоях общества под воздействием происходящих изменений и их трактовок, распространяемых той или иной группой, также образуются активные силы. Поскольку институциональные и вообще легальные политические возможности консолидации сторонников тех или иных изменений и вообще участия в политике, как правило, при «старом порядке» весьма ограничены, такой консолидации либо вообще не случается, либо она происходит в обход существующих институтов. В первом случае появляется множество субъектов изменений (прежде всего, разрушения «старого»), действующих не согласованно и нередко соперничающих друг с другом за власть, а во втором – ситуация вообще выходит за рамки политики как таковой, выливаясь в «уличную демократию», массовые беспорядки, вооруженные восстания и т.п. эксцессы. Потеря управления и рефлексивного контроля над ситуацией в целом (нет ни одного субъекта, который бы полностью или целостно понимал происходящее в обществе) – симптомы наступления хаоса. Субъекты изменений превращаются в «объекты» со стороны других субъектов, и наоборот: бывшие «объекты» становятся субъектами. Яркий пример этого дает Французская революция, когда, говоря словами Маркса, за господством конституционалистов, следует господство жирондистов, за господством жирондистов следует господство якобинцев, которых, в свою очередь, отправляют на гильотину термидорианцы, последних сменяют чиновники Директории. При этом практически невозможно без сильных натяжек найти в этом какую-то стратегию, выстроить эти события в какую-то единую линию, будь она поступательной, восходяще-нисходящей или круговой[6].

Следует также упомянуть, что срыву реформ и модернизации способствует внешнее давление на страну: война, межгосударственная экономическая  и политическая конкуренция и т.д.

Таким образом, сказать что-либо определенное о конкретной революции можно лишь ориентируясь на тот процесс, который ей предшествовал, и на то, что пришло ей на смену. Собственно революция – как то, что происходит между этими состояниями, – строго говоря, не может быть определена в терминах социокультурных изменений. Ситуации разрушения государственной власти и тотальный институциональный кризис, конкуренция различных проектов будущего (и прошлого), протекающая в экстремальных формах борьба разных группировок за власть, дефрагментация пространства рефлексии – всё это не позволяет изнутри происходящего понять, «к чему идет дело» и не закончится ли всё полным крахом (то, что некоторые суждения были «провидческими», выяснялось лишь постфактум). Рассматриваемый извне революционный хаос не является исторической необходимостью ни в марксистском смысле, ни в каком-либо другом, и потому может быть понят только как специфический, «закритический» режим реализации других, действительно необходимых социокультурных изменений.

[1] См., например, Никифоров А.А. Революция и ее причины: ответы и новые вопросы // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. Т. 4. N 2. СПб., 2008.